— А ты переупрямь!

Маркелыч любил чистоту и от Афоньки требовал, чтобы стружки лежали на своем месте, а не валялись где придется.

Открылась дверь с тоненьким длинным скрипом, и в мастерскую заглянула Степина голова.

— Иди, здесь! — кинулся Афонька к Степе, втащил в мастерскую. — Маркелыч ничего.

— Чего там про Маркелыча шепчетесь?

— Да говорю, что ты ничего не скажешь.

— А вдруг скажу. Кто такой? — строго крикнул Маркелыч, но лицо его смеялось, и ребята поняли, что он шутит.

— Мой товарищ из мартеновского.

— Ого, из самого пламени человек, уважать надо.

Маркелыч кинул разбитое точило в угол и начал выбирать из бороды и длинных седых волос мелкие застрявшие опилки.

— Маркелыч, а ты гребнем, — посоветовал Афонька.

— Гребень дома.

— Давай я выберу.

— Так и допущу такого стрикулиста до своих волос.

После мартеновского цеха столярная показалась Степе благодатью. Тихо, нет обжигающего пламени, пахнет красками, клеем, деревом. Он поднял сосновую доску, погладил ее выструганные бока, понюхал. Вкусно.

— У нас в Дуванском леса сосновые пахнут… лучше здешнего, — похвалился Степа.

— А я на Кочканар ездил, гора такая. Вот там лесов кругом. — Афонька раскинул руки, будто хотел охватить кочканарские леса.

— С кем ездил?

— Экскурсия была. С Кочканара о-е-ей как далеко видно. Афонька и Степа решили прогуляться по всему заводу.

— Давай так: куда болванки, туда и мы! — предложил Степа.

Афонька согласился.

Из мартеновского цеха в прокатный вереницей ползли вагонетки, нагруженные тяжелыми болванками. В одном конце прокатного стояли кирпичные печи. В них бушевал пламень, а в нем лежали длинные раскаленные плахи и не сгорали. Это и были болванки, их разогревали для проката.

Ребята остановились у одной из печей. Там трое рабочих запустили в пламень длинный железный крюк и вытягивали им одну из раскаленных болванок.

Вытянули, прицепили к цепи, которая спускалась сверху, один из рабочих вцепился в болванку клещами.

— Эй, посторонись! — крикнул он.

Ребята отскочили к стене. Болванка пролетела мимо них огненной бомбой величиной со ступу. За ней пробежал черный от копоти рабочий, он толкал ее, а цепь поддерживала на весу. Сама цепь при помощи блока скользила по висячей рельсе, и блок во время бега пронзительно скрежетал.

Бомба и рабочий умчались в другой конец цеха, черная мгла которого все время освещалась такими пролетающими кометами.

— Рабочих этих зовут бегунами, — шепнул Афонька.

Ребята пошли в другой конец, где были прокатные станы. Они стояли рядами, в каждом крутились два блестящих вала, один навстречу другому. Прибегая с болванкой, рабочий совал ее между валов, они сплющивали ее и вытягивали в длинную красную полосу. Следующий станок рубил эту полосу на небольшие плитки, чтобы из каждой мог получиться один кровельный лист.

У прокатных валов не умолкал гуд, через короткие промежутки вихрем взлетали искры. Бегуны появлялись и исчезали мгновенно; Степа не мог разглядеть их лиц и одежды, он видел только руки с клещами, напряженные и еще более неумолимые, чем клещи. Цех напоминал темную ночь, в которой бушует гроза с молниями и громом.

Железные плитки опять кидались в печь, оттуда рабочий хватал их прямо клещами и совал в валы, которые прокатывали листовое железо. Со звоном и огненными брызгами пролетала между ними плитка, другой рабочий подхватывал ее и посылал обратно. Много раз пропускали ее между валами, а она ширилась и удлинялась, когда же вырастала в кровельный лист, ее увозили долой из цеха.

Здесь Степа разглядел, что у рабочих-каталей[15] усталые, бледные лица, уши заполнены копотью, губы черны и одежда во многих местах прожжена. Им некогда было передохнуть, валы крутились безостановочно, красные листы летали с быстротой молний, нужно было их хватать и посылать снова, а вагонетки все ползли и ползли, и не видно было конца их тяжелой скрипучей веренице.

Из листокатального ребята вышли на пруд, оттуда был виден веселый город, с крышами, сверкающими от солнца. Перед глазами у Степы все еще крутились валы, летали огненные болванки, бегали измученные люди, в ушах скрежетали блоки, плакали краны и звенели листы. Не с любованием, а со злостью посмотрел он на зеленокрыший празднично-яркий город и отвернулся.

На другой день Степа боязливо вошел в цех, он показался ему чужим и страшным. В лязге и скрежете железа ему опять слышались стоны. Не верилось, что жалуются и плачут в корпусах электрические краны, все думалось, что плачут люди. Не забывались бегуны, катали, руки неохотно тянули цепь и открывали задвижку. Казалось, что на мучение бегунам и каталям зажжена мартеновская печь и плавится металл. На заводе была еще старая, дореволюционная техника, страна еще не успела создать новую.

В этот день случилось событие, которое потрясло Степу, после чего он решил убежать в Дуванское, к своим полям, к реке Ирени и пастуху Якуне.

Делали выпуск железа, отец стоял у выходного отверстия с ломом в руках. Железный поток был ленив, а иногда прекращался совершенно. Бывает так, и почему — трудно объяснить. Петр сердился и яростно работал ломом.

— Проклятый шлак, чтоб ему не бывать на свете! — ругался он.

Поток остановился, подбежал мастер и крикнул:

— Бей сильней!

Петр широко размахнулся, ударил и с густым кряком выдернул лом обратно. Предательский металл не хлынул ручьем, а брызнул струйкой, которая взлетела вверх фонтаном и упала Петру на валенок. Запах горелой шерсти окутал всех, и крик, подлинный человеческий крик, ворвался в железный шум завода.

Степа хорошо распознал его и сам так же пронзительно вскрикнул.