Петра подхватили на руки, сдернули тлеющий валенок, самого положили в вагонетку и покатили с завода. Степа кинулся догонять, но споткнулся, упал и залился плачем. Сквозь собственный плач он слышал надрывный визг вагонетки и заплакал еще сильней. Его подняли и отнесли в барак…

Очнулся Степа в больнице, осмотрелся, приподнял голову. К нему подбежала сестра и начала уговаривать, чтобы он не вставал.

Степа покорно опустил голову на подушку, полежал с закрытыми глазами и спросил:

— Где тятька?

— Он в городской больнице.

— А ты не врешь? — И Степа недружелюбно посмотрел на растерявшуюся сестру.

— Мальчик, не волнуйся. Доктор не велел волноваться и вставать.

— Меня зачем сюда притащили?

— И ты болен.

— Я испугался.

— Да, испугался и заболел.

— Принеси мне пить. — Степа скинул одеяло и сел на кровать.

Как ни уговаривала его сестра лечь и быть спокойным, он отказался и заявил:

— Я теперь не болен, можно в барак. — Он был как-то странно спокоен и резок, точно решился на что-то опасное и большое.

Сестра позвала доктора, который потрогал Степе руку, сунул ему термометр под мышку и промычал:

— Нда-а… Здоров.

Но выписали парня только через три дня.

Вышел он из больницы на пустую поселковую улицу, поглядел на небо, на завод, который выбрасывал облака грязного дыма, и пришли к нему Якунины мысли:

«И зачем только стоят заводы? Грязнят небо, шумят и калечат людей».

Не зашел парень в барак, не заглянул в цех, а отправился в город искать больницу и отца. Встречая на дороге железные мосты, он обходил их стороною, в больнице не прикоснулся к медной скобке, а открыл дверь локтем. Железо, медь и вообще всякий металл вызывали в нем дрожь. В больнице его провели к отцу, который встретил сына улыбкой и сразу же сказал:

— Удачно я ошпарился, нога будет цела, через месяц выйду на работу. Завод-то как?

Степу поразила отцовская улыбка и слова, он хотел спросить:

«Не врешь ли ты? Как можешь улыбаться и думать о заводе, когда лежишь на железной койке и с ногой, изуродованной железом?» — но не спросил, а сел и нахмурился.

— Я про завод спрашиваю, — напомнил отец.

— Про какой?

— Про наш.

— Не знаю, и меня ведь в больницу возили.

— Тебя?

— С испугу и я заболел.

Степа видел отцовскую ногу, забинтованную до колена, улыбающееся лицо и не понимал, как можно улыбаться.

— Парень, ты какой-то чудной! Не горюй, бывает и хуже.

Степа недолго просидел у отца, простился и ушел. Он хотел было тотчас же сесть на поезд и уехать в Дуванское, но подумал, что нехорошо бросать отца, к тому же на станции гудели паровозы, лязгали буфера и пугали его не меньше, чем пугал завод. Всюду было железо, везде оно грозилось, могло прищемить, искалечить, раздавить.

Только вечером, весь день пробродив по городским садам, передумав обо многом, решился Степа прийти в заводской барак. Утром он встал очень рано и ушел на пруд, где сел поближе к воде и наблюдал, как плещется рыба. Солнце пригревало ему спину и голову, ветер холодком опахивал лицо, облака бежали вдаль и звали за собой. Парень тоскливо провожал их глазами, завидовал их простой жизни, в которой один бег над горами, поселками, над всей широкой землей.

В полдень он зашел в столовую и купил обед; когда ему подали железную ложку, он попросил убрать ее и принести деревянную.

Неустанно бежали дни, как облака в ненастную пору. Степа не появлялся в цехе, не заходил к Егорке-гармонисту, забыл и про Афоньку. Он коротал свое время то на пруду, то в лесу, то уходил в луга и подолгу лежал среди высокой травы, готовой к сенокосу.

Старший рабочий от мартена два раза присылал за ним, но парень оба раза отказался идти; тогда рабочий пришел сам.

— Я ведь за тобой: будешь работать аль лодыря гонять хочешь?

— Лодыря гонять.

— С тобой делом говорят, делом и отвечай!

— Не пойду я в цех.

— Как хочешь. А отец ничего не скажет?

— Когда отец выйдет, тогда и послушаем.

— Грубиянить начал, рано, рано.

— Я, может, уехать задумал.

— Это другой сорт, так и говори.

Пришел Афонька навестить друга; вытащив его из барака на плотину, посадил рядом с собой и пристал с расспросами:

— Чего ко мне не заходишь? Маркелыч, и тот вспоминает. Об отце горюешь? Сказывают, и цех забросил.

Степа ближе придвинулся к Афоньке и рассказал, что боится железа. Он много думал: пожалуй, без железа, чугуна и меди не проживешь, а вот пойти в завод не может.

— Пальцем к железу прикоснуться боюсь.

— А ты хвать его сразу, и все пройдет.

— Не пройдет. По всему телу дрожь, когда увижу.

— Дрожи, а сам хватай, я вот ничего не боюсь.

— Домой поеду, землю работать.

— И там ведь железо; топор, пила, гвозди.

— Пойду пастухом. — Да вспомнил Степа, что у Якуни дудка медная, и тяжело вздохнул.

Афонька же все уговаривал:

— Пересиль себя и в руки его, оно ведь не кусается. С горячим опасно.

— Забыть