— Ты не шуми, — успокаивал его отец.

— А если она выскочит да на нас.

— Чудак, это ведь картина, никогда она не выскочит, все время будет на полотне.

Когда вернулись в барак, отец спросил сына:

— Понял, в чем там сердцевина самая?

— Бегает.

— Ах ты шут, у него только бегает. Люди на Марс летали, на звезду.

Степа ничего не понял, он заметил одно, что картины бегают, шевелят губами, стреляют, а зачем…

— В другой раз пойму, — пообещался он.

Спать в бараке было тесно и неудобно. Кусали клопы, кричали грудные дети, скрипели люльки. Сосед тяжело храпел и дышал прямо в Степино ухо. Парню всю ночь грезилось Дуванское, коровьи кутасы, дудка Якуни, то вдруг гудок — и он вскакивал.

Отец гладил его и говорил:

— Ты забудь все и спи спокойно.

— Гудок мы не проспим?

— Не проспим, разбудит, он у нас горластый. Нагляделся ты, вот тебе и грезится всякая чушь.

За ночь чего-чего только не грезилось парню! Во сне заново пережил всю свою жизнь и вскочил, когда ухнул гудок, с больной головой.

— Спи, можешь до второго, успеем, нам ходу всего одна минута, — проговорил отец и захрапел. Но сын обул сапоги, надел одежонку и стал дожидаться отца. Весь барак волновался и шумел. Жены готовили для мужей чай, кричали разбуженные ребята, около умывальника толпилась очередь. Петр проснулся со вторым гудком.

— Ты уж оделся и умылся? Ишь заботник какой.

— Нет, не умывался.

— Идем на пруд, там без очереди. Я все лето на пруду, а зимой снегом.

Умылись холодной водой, и головная боль у Степы прекратилась.

В семь утра Степа пришел в цех. Мастер поманил его и спросил:

— Ты ученик-то? Завком сказывал, что ученика пошлет.

— Я.

— Стань около этой цепи и тяни ее, когда закричат «открывай!». К каленому железу не прикасайся, сгоришь, на дороге не топчись и слушайся старших.

Степа выслушал с полной готовностью исполнять все в точности. Когда к нему подошел отец, он спросил:

— Кого мне слушаться?

— Перво-наперво мастера.

— Знаю.

— Потом старшего рабочего, меня и всех прочих. Слушаться будешь, любить будут.

— Мастер велел мне стоять у цепи.

— Да, да, будешь открывать печь. Потом поговорим, теперь некогда.

Ночная смена сделала выпуск жидкого металла и ушла. Дневная принялась загружать мартен для новой выплавки. Заскрипел, заплакал, завыл винтами и колесами электрический кран. Он то и дело подбегал к печи, нагруженный железным старьем, остатками машин, вагонеток, сломанными рельсами и буферами.

Старший рабочий кричал:

— Открывай!

Степа тянул цепь; поднималась задвижка, прикрывающая жерло печи, и кран совал в него свой груз. Он напоминал собою слона, который с вытянутым хоботом крутился по цеху, бегал, хватал железо и кидал его в печь.

Степа быстро понял свою работу и, не дожидаясь окрика, поднимал задвижку. В первое время ему показалось, что работа пустяковая, вроде игры, но через час он почувствовал боль в руках и спине, а к концу загрузки обливался потом и тяжело дышал.

— Ну как, устал? — подошел к Степе мастер. — Иди отдохни. Мартын[14] наш сыт и проголодается часа через два.

Степа выбежал к воротам, как и прочие рабочие, но отец втолкнул его в цех и прикрикнул:

— Простудишься, а там возись с тобой. Ты не гляди на нас, мы народ привычный.

Отдохнул Степа, и ему велели собирать куски железа, которые кран растерял по цеху во время загрузки. Большие куски парень обходил, но и маленькие были тяжелы, он прижимал их к груди и, пыхтя, тащил к мартену. Четыре часа показались Степе длинными-длинными, вернулся он в барак усталым и тотчас заснул.

Для Степы потянулись трудовые дни; потребовалось много времени, чтобы он привык к своей работе, научился делать ее быстро и не уставая. Каждый день видел он, как сливали тысячи пудов расплавленного металла, делались из него болванки и перевозились на неутомимых вагонетках в другие цехи. Ему хотелось узнать, что делают там с этими болванками, но отец запретил «шляться по цехам».

— Попадешь под колеса, и пиши пропало. Сходим как-нибудь вместе.

В свободное время парень бегал купаться на пруд, завел удочки, вечером глядел «живые картины». Теперь он не боялся, что они убегут с полотна, и хорошо запоминал, кто кого убил и кто кого любил, а в картинах только тем и занимались, что любили да стреляли друг в друга.

Знакомых ребят у Степы было немного. Раньше всех он сошелся с Егоркой, который жил у гармониста Савки.

Жил гармонист на краю поселка в дряхлой избенке, у которой и крыша протекала, и вместо стекол были тряпки, а калитка висела на одной петле и скрипела. Проходя мимо этой избенки на пруд, Степа всегда слышал, что в ней играет гармонь. Однажды он остановился, прислонил удочки к стене и поставил туес для рыбы на землю. Долго играла гармонь, потом передохнула и начала играть другим голосом, затем третьим.

«Мне бы такую, — думал Степа, — которая на разные голоса».

Открылось окно, из избенки высунулась лохматая ребячья голова и спросила:

— Слушаешь?

— Слушаю.

— Ловко я орудую?

— Да неплохо. Только не врешь ты?

— Это насчет чего?

— Не ты ведь играешь?