других рабов нарожает, а почему мальчики так ценятся, чем они хороши? – спросил я у опытной Пелагеи. – Они же не умеют ничего, их еще долго учить надо.

– Учить надо, – согласилась она, – но выучить чему-то совершенно новому, редкому и очень полезному гораздо легче, чем парня или взрослого мужика – тех учить уже трудно. А из пацанят в Константинополе делают замечательных мастеров по редким ремеслам: златокузнецов, краснодеревщиков, портных по одежде для очень богатых. Немало таких умельцев назад на Русь продают – купить готового ремесленника гораздо проще и быстрей, чем самим воспитывать. Выращивают из них и очень умелых воинов для восточных стран. А из тех, кто глуп или неловок, делают евнухов в гаремы. И русские мальчишки для обучения там больше ценятся, чем половецкие – они потолковей и поусидчивей.

– Вот оно что, – протянул я, подумав: и у нас зарубежное обучение ценится.

Рынок был обширен, выбор разнообразен, покупателей много.

– А что это народу столько набежало? – заинтересовался я. – Все в Константинополь поедут рабов продавать?

– Это купцы, на ладьях с товаром идут. Им гребцы для ускорения нужны, если к морю плывут, течение на Славутиче медленное. А если корабль вместе с товаром не продадут, назад, против течения выкарабкаться без гребцов, на одном парусе, просто невозможно. Через море в Византию мало кто ходит, чаще в Крым идут – в Феодосии и Корсуни за крепких рабов платят побольше чем тут.

– Но ладью же трудно продать?

– Это тут, где леса много. А там, в степи, на доски охотно берут и платят дороже, чем в Киеве за корабли. И с Константинополем у них связь налажена, дорога туда проторена – недавно еще частью Византии были.

Много по рынку ходит боярских людей и богатых купцов: челядь домой покупают. Вольнонаемным каждый месяц платить надо и наглые они очень. А этого покормил, если надо высек, можно и убить – за своего раба взыска никакого нету.

– А у нас в Новгороде все иначе!

– Новгород вольный город, князь у вас пришлый, сегодня здесь, завтра уехал, мало что решает. А здесь княжий Киев, столица всей Руси, и Великий князь полновластный владыка над людьми. Раньше эту работорговлю прятали, а при Святополке большой и совершенно законный рынок открыли.

Неожиданно Емеля встал.

– Вот она, – сказал он каким-то глухим голосом и раскрыл рот, чтобы что-то заорать.

Пелагея, в отличии от бестолкового меня, сориентировалась на удивление быстро, и мгновенно врезала мощным Таниным кулаком парню в под дых.

– Ма… – уже шепотом просипел согнувшийся богатырь, ушибленный богатыркой – можно сказать от равного себе по силе получил.

Пелагея сунула Емеле кулак под нос.

– Не ори дурак! Предупреждала тебя, бестолковца!

– Я хотел мама крикнуть…

– А мы лишнего платить не хотим. Были бы твои деньги, орал бы сколько душе угодно, взыска бы не было, а сейчас говори только когда спросят! Понял, орясина?

– Понял.

– Вот и хорошо. Которая?

– Вон подальше стоит.

– Которая выше всех?

– Да, да!

– Стой здесь.

– Да я…

– Стой здесь, дубина! Она тебя увидит, тоже галдеть начнет. Любуйся отсюда.

Прошли подальше, оставив Емельку поодаль. Начали рассматривать здоровенную бабу. С нашим ухарем явное сходство, шрам возле рта в наличии. Для верности я спросил:

– Как звать?

– Акулина, – ответила понурая женщина.

– Откуда?

– Из Дубровки…

У всех рабов веревками были спутаны только ноги, а Акулину обмотали всю.

– Дорого просишь? – спросил я у подскочившего торговца живым товаром.

– Пятьдесят монет! В ней силища страшная – спутанную вервием всю дорогу вели!

– Ну ее, – дернула меня за рукав Пелагея, – пришибет еще кого из челяди, греха с ней не оберешься.

– Сорок! – резко сбавил цену работорговец, поняв, что сбыть здоровенную рабыню будет нелегко, а до Крыма везти ее будет трудновато.

– Тридцать, – решительно вмешалась Пелагея, – или мы уходим!

– Забирайте! – махнул рукой купец.

Мы отсыпали двадцать пять из денег перекупщика, взятых в Танином объемистом кошеле, оставив тридцать богатырке, пять иностранных монет добавил я, и получили богатырскую матушку в полном объеме. Не успели отойти, как налетел любящий сын и заорал во всю свою мощь:

– Мама! – горячо обнимая матушку.

– Емеля, сынок…, вот и свиделись на прощанье… А меня чужие люди купили…

– Это наши! Они за тебя свои деньги отдали!

– Эх, продешевил! – было написано на роже торгаша, кабы заранее знать! Ободрал бы я этих милосердных, как липку…

– Сними путы, сынок, намаялась я связанная быть, устала.

– Сейчас! – и Емеля торопливо взялся срезать веревки с матери.

Освобожденная Акулина поразмяла руки, присела пару раз и взялась нас всех обнимать и целовать. Потом низко поклонилась и сказала:

– Благодарю вас люди добрые за дело богоугодное! Дай вам Бог здоровья и всего, чего захочется.

Пелагея аж закрутила головой, – видимо впервые в жизни ее благодарили за богоугодное дело.

– Пойду с хозяином прощусь, очень уж уважил помоями, которые вместо еды давал и побоями ежедневными.

Увидев идущую к нему бывшую рабыню, купчик как-то сжался и смотрел на нее боязливо.

– Спасибо и тебе, купчина, за заботу и еду сытную.

Работорговец расслабился – кажись обошлось. И получил такую оплеуху в ухо, что аж упал.

– Не убила она его? – забеспокоилась Пелагея, – не охота еще и за эту гниду платить.

– Да нет – вон возится уже. А за сломанное ухо платить не придется?

– Акулька ж его не оторвала. А то, что оно теперь к голове прижато, так может это у купчишки с рождения, кто его знает.

– И то верно!

Мы, очень милосердные, по-доброму улыбнулись друг другу. А наказание работорговца продолжалось. Акулина взялась пинать своего мучителя.

– Вставай, гаденыш! Дерись! – рычала она.

Тот ойкал, укрывал руками голову и поджимал ноги к животу.

– Его, видать, били не раз – опытный уже стал, – заметила Пелагея. – Однако она слишком горячится, не убила бы торговца. Емеля! Ты сильнее матери?

– Конечно.

– Тащи ее сюда. Нету у нас лишних денег за вашу семью расплачиваться.

Емеля подошел к матушке и начал ее унимать, теребя за плечо:

– Мама…, ну мама…

Акулина продолжала пинаться, не обращая на сына никакого внимания.

– Сейчас она его догадается сама поднять, и хозяину конец – ему очень повезет, если просто покалечит. Емелька! Неси мать сюда! – рявкнула Пелагея.

Емельян больше не колебался. Он зашел к матери со спины, обхватил ее кольцом богатырских рук и принес к нам. Акулина медленно остывала.

– Простите, не стерпела! А можно я его еще пару раз пну?!

Мы промолчали. Прошла минута.

– Ну а хоть разочек?

Снова тишина.

– Ладно, уже все поняла. Отпускай меня, сыночек. Пойдемте только поскорей отсюда, а то