– Стрела отравлена. А теперь ладью! – рявкнул он что есть мочи. – Живо!

Не прошло и пятнадцати минут, как узкая небольшая ладья с хищно изогнутым резным носом не плыла – летела по Проне. Десять пар весел выжимали из себя все, что могли.

– Как мыслишь – дотянем? – чуть ли не через каждые десять минут спрашивал Славка.

Губы его дрожали, а сам он был весь белый как полотно.

– Должны, – терпеливо отвечал на каждый его вопрос Константин. – Лишь бы Доброгнева на месте была.

До Рязани оставалось плыть еще верст десять-пятнадцать, когда Константин ощутил странный запах. Некоторое время он не мог осознать, в чем дело и что именно его так встревожило. Затем понял – это был запах дыма.

Костров поблизости никто вроде бы не разводил, да и не пахнут они так. Их дым всегда имел приятный аромат тепла, уюта, чего-то жилого и домашнего. Константину ли, как старому, еще по прошлой жизни, любителю походов, не знать, как пахнет костер. А в этом запахе не было мира и доброты. Скорее в нем присутствовала тревога и беда, горе и разорение. Так несет от больших пожарищ, едко отдающих сожженными человеческими телами.

Заиграли желваки на скулах невозмутимого Юрка, сидевшего за гребца на почетной носовой скамье. Охотник казался невозмутим, как и прежде, и только побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в весла, выдавали его внутреннее напряжение. Забеспокоились и отец Николай с Вячеславом, суетливо закрутили головами по сторонам остальные гребцы, не понимая, что происходит.

Последние минуты перед поворотом растянулись для сидящих в ладье чуть ли не в вечность. Константина вообще почти трясло. Он так и оставался стоять на носу лодки, продолжая напряженно всматриваться туда, где сейчас, вот-вот, должны выплыть навстречу им высокие купола трех каменных рязанских храмов: Бориса и Глеба, служивших усыпальницей для княжеской фамилии, а также Успенский и Спасский. И вот, наконец, показались кресты с куполами, и взору плывущих открылась сама Рязань… лежащая в руинах.

Широко, необозримо,

Грозной тучею сплошной,

Дым за дымом, бездна дыма

Тяготеет над землей…

Ф. И. Тютчев

У города не было ни стен, ни башен, ни ворот. Вместо них – только головешки и обугленные бревна. Из-за этого вся Рязань сразу стала казаться беззащитной и какой-то осиротевшей.

Впрочем, ныне это громкое слово – вся Рязань – относилось разве что к трем высившимся в самой середине большой кучи золы, пепла и дымящихся углей храмам, которые только потому и уцелели, что были выстроены из камня. Пострадал лишь их цвет. Некогда выложенные белым известняком, сейчас они имели скорее пепельно-серый цвет, а с некоторых сторон и вовсе преобладали черные оттенки.

Все разом повскакивали со своих мест и смотрели во все глаза на огромное пепелище, образовавшееся на месте бывшей столицы Рязанского княжества. Смотрели долго и скорбно, пока наконец общую траурную тишину не прервал хриплый княжеский голос:

– Смотри, воевода, на порядок, тобой обещанный! Внимательнее гляди, не упусти ничего! Это и есть твой сплав молодости с опытом?!

Лицо Вячеслава, и без того бледное, побелело как мел. Он открыл было рот, но какой-то твердый комок, стоящий в горле, мешал произнести хоть слово. Да и не было у него таких слов, чтоб оправдаться перед Константином, равно как не было для этого ни малейшего желания.

Одно хорошо – Доброгнева цела и нашлась быстро. Управилась она с Минькой быстро, заверив, что с мальчишкой ничего страшного, что яда в парне почти нет сейчас, иначе он так спокойно бы не уснул. А сама рана тоже пустяшная. Стрела лишь мясо задела. Такое быстро заживает.

А уж спустя пару часов, когда Вячеслав вник поподробнее и увидел разрушенный город вблизи, во всех его страшных подробностях, то тут у него и вовсе дар речи пропал. Блуждая по дымящимся руинам, он даже на вопросы, с которыми к нему обращались дружинники и прочий люд, отвечал исключительно жестами, не в силах выдавить из пересохшего горла хоть какой-то звук.

Да что там слова, когда и дышать-то было неимоверно тяжко. Там в лодке ему, да и остальным, еще не думалось, что бедствие столь глобально – большую часть беды милосердно скрывал высокий, метров до шести-семи со стороны Оки, а с остальных и вовсе до десяти, земляной вал, хотя чудовищный смрад от быстро разлагающихся в теплыни бабьего лета мертвых тел горожан уже тогда говорил о многом.

Но едва путешественники кое-как причалили к полусгоревшей пристани и вошли в город, как вид страшных разрушений раскрылся перед ними в полной мере. И глядя на полностью выгоревшие Старые и Новые Пронские ворота, на жалкие останки Исадских ворот, на все это гигантское пепелище, Вячеслав в глубине души жалел только об одном – об отсутствии пистолета.

Свое личное оружие он недолюбливал, справедливо считая, что пистолет Макарова лишь пукалка, от которой в современном бою столько же пользы, как от разряженного сотового телефона, то есть одна видимость. В Чечню он его с собой никогда не брал, предпочитая старый добрый АК, впрочем, как и другие офицеры.

Был «Макаров» хорош только одним – из него было очень удобно стреляться. Так всегда говаривал один из его командиров-наставников полковник Налимов. Именно для этой цели ПМ и был нужен сейчас рязанскому воеводе. Утопиться, повеситься или зарезаться, пусть даже и боевым мечом, – все это звучало как-то не по-офицерски – сказывались условности, привитые в двадцатом веке. В конце концов он не японец, а славянин. Но если бы ему сейчас попал в руки пистолет, то Вячеслав не раздумывал бы ни секунды, ну разве что потратил некоторое время для поисков местечка поукромнее – ни к чему демонстрацию устраивать.

Виноват он, что и говорить, кругом виноват, и нет ему прощения. Все правильно, все по делу. Костя оставил город на его попечение, а он… Понадеялся на сопляка Константина да на престарелого Ратьшу? Что толку в боевой лихости первого?! Оказывается, здесь совершенно иные навыки нужны были. А что проку в опыте седого Батыри?!

Впрочем, как выяснилось уже в первый день их пребывания в сожженном дотла городе, Ратьшу виноватить в случившейся беде никоим образом было нельзя. Гонцы, посланные Вячеславом за ним, застали старого вояку уже в дубовом гробу в его маленьком деревянном тереме.

Болезнь точила его долго, но добила быстро. Потому он и уехал из Рязани, чувствуя приближение своего последнего часа. Как верный сторожевой пес, почуяв свою кончину, деликатно выбирает место поукромнее, дабы и смертью своей не омрачить чело любимого хозяина, так и старый воевода уехал в свою вотчину подальше от своего любимца. Сам Константин и предположить не мог, насколько близок конец Батыри, тем более что тот даже перед самым своим отъездом продолжал хорохориться изо всех сил, всем своим видом показывая, что он еще о-го-го.

Да и не подобало воеводе лежать как немощному старцу, из последних усилий цепляясь за неумолимо вытекающую из тела жизнь в бесполезной тщете продлить ее хотя бы на два-три денька. Пожил уж, хватит.