Неслучайно тут пишут, что Миллер Иван Иванович, тот самый Иоганн, был немцем Мюллером, что значит «мельник», но по-русски удобнее произносить «миллер».

— А вот что — в Миллерово есть кинотеатр, обязательно сходим. — Илья обращает внимание Вили на следующий пассаж:

В 1913 году Захар Макарович Чубин открыл частный кинотеатр. Он владел заводом фруктовых вод и электростанцией. В 1918 году население Миллерово составило 6477 человек, проживавших в 684 дворах. В январе 1920 года начинает функционировать советская власть. Выходит первый номер городской газеты «Думы бедняка».

Газета меняла названия: «Донецкий хлебороб», «Знамя Октября», теперь она называется «Большевистский путь». Большинство районных газет в стране назывались именно так.

— Большевистский путь — это наш путь, — говорит Илья, — но он недолог. Отпуск всего две недели, после Нового года придется мне обратно в Москву. Но в кино сходим непременно.

— Ты и вправду думаешь, что в Миллерово есть кинотеатр? — Виля лукаво улыбнулась. Вот, посмотри на эту фразу: «В 1931 году завершилась сплошная коллективизация».

— Ну?

— Ну и то, что ничего частного в Миллерово больше нет и быть не может.

— Просто кинотеатр стал государственным, — продолжал не понимать Илья.

— Если б все было так просто, мы бы с тобой не ехали в это самое Миллерово, — вздохнула Виля и стала смотреть в окно, которое, впрочем, было таким пыльным и грязным, что пейзаж за все время пути не менялся.

А Илья удивился, что и города, о котором он только что читал, нет: ни заводов, ни мельниц, и на улице полно пьяных. Для счастья ничто не помеха, но к пьянству Илья был нетерпим — нахлебался в детстве. Он, правда, и к сопутствующим вещам относился презрительно: к закуске, к мужской, точнее, мужицкой компании — играют в карты, забивают козла во дворе, и все это с пивом и грубыми словами. Грубости Илья тоже не переносил, и тоже потому что нахлебался. По дороге в Миллерово он уж размечтался, как там белую крахмальную скатерть накроет, хрустальные фужеры для боржоми или, кто пьет, — для мукузани или ахашени поставит. Илья видел накрытые столы, но никогда у него не было собственной «культурной» жизни. Илья подумал, что именно в Миллерово — судя по найденным им перед отъездом справкам — все это будет, как если бы они ехали в Париж.

Надя с Колей сами выбрали домик для подруги по соседству, чтоб девочки могли играть друг с другом и не дергать взрослых. Надя чувствовала, что у Виолы сейчас «ответственный момент в жизни».

— Знаешь, кто такой Илья Сергеич? — спрашивала каждый день Маша, дети умеют быть надоедливыми.

— Знаю, — отвечала всякий раз Надя. — Не приставай, тебе же сказали — это новогодний сюрприз, — Надя подыгрывала Виле, а Вика дразнилась:

— Илька-Вилька, Илка-Вилка, вилка, илка, вилка, — она скакала по лужайке и кудахтала, пока мама не уводила ее в дом.

Хотя прежде Виола отказывалась об этом говорить, и Надя понимала — тяжело ей, но теперь подруга вроде успокоилась, и Надя спросила:

— А что, думаешь, Марк никогда не приедет?

— Я об этом не думаю, — Виля по-прежнему отнекивалась, и Надя не могла понять ее скрытности.

— Все же он отец, если ты скажешь, что отец — Илья, а потом узнается, он тебя найдет, расскажет Маше… понимаешь, как рискованно?

— Он не знает о Маше. И никакой он не отец.

— Как! — Надя покраснела и прикрыла щеки руками. — Ты хочешь сказать, что была тогда еще с кем-то?

— Знаешь, что такое марксистская любовь? — спросила Виола.

— Не совсем.

— А кто твои родители, почему ты скрываешь? — вдруг набросилась на Надю Виола.

Две ближайшие подруги не могли рассказать друг другу простых вещей. Одна — потому что родители ее были из черниговских дворян, обоих расстреляли «красные дьяволята», Виолины товарищи. А вдруг и она сама? Потому лучше было никому не рассказывать о своей семье. Колины родители-помещики тоже были расстреляны, это их сблизило и было общей тайной. Чтоб никто не узнал об их происхождении, они не должны были появляться в родных местах. Коля достал себе справку «происхождение — из крестьян» с припиской «бедняков». А теперь нет больше красных, есть новый век с новым царем, и жить надо так, будто все это ныне, и присно, и вовеки веков. Надя и Коля выбрали себе девиз: «Если тебя бьют по левой щеке, подставь правую», но этот девиз тоже был тайным, потому что доктрина нового века формулировалась прямо противоположным образом: «бей гадину», «кто не с нами, тот против нас», «никакой пощады врагу».

— Я не скрываю, мои из рабочих, Колины — из крестьян, все погибли, — отозвалась Надя.

— Тогда я тебе скажу, что такое марксистская любовь. Она должна вдохновлять, помогать работе, и неважно, в каких мужчинах или женщинах она тебе является, неважно, сколько их и как их зовут. В противном случае это не любовь, а помрачение рассудка, душевная болезнь, которой меня как раз заразил Марк.

— Илья — тоже «марксистский»?

Виля не обиделась на иронию в голосе. Она — пропагандист, и ее задача — объяснять тем, кто не понимает.

— Есть люди, которые просто живут, как живут коровы или овцы, понимаешь? — Надя не понимала, но хотела понять. — Они выпали из истории, из времени и просто пасутся на своих пастбищах, заботясь только об элементарных потребностях: есть, спать, рожать детей.

— Но так живут все.

— Да, все едят, спят и рожают детей. Вопрос в том лишь, делают они это бессознательно или в их жизни есть цель, смысл.

А цель не может быть в самом человеке. В семнадцатом мы восстали против того, что живут и участвуют в истории только титулованные и богатые, а остальные подбирают крошки с их стола. Теперь в истории участвуют все, и грамотными скоро будут все, мы разбудили творчество масс, освободили массы из плена многовекового сна, теперь они творят историю. Марксистская любовь нужна была на первом этапе, чтоб разворошить стереотипы, порвать узы брака, в которых женщина была угнетена, а теперь — другой этап. Теперь мы должны выращивать новые клетки общества, как есть партячейка, так должна быть и семья — ячейка общества. Изменилось время, изменились и задачи. Настоящая жизнь всегда актуальна, всегда ко времени. Мы с Ильей сможем дать времени то, что оно просит.

— А мы с Колей не ко времени, — Надя бросила это будто с гордостью.

— Ну, вы с Колей и не стремитесь жить в истории.

— Да, у нас сугубо частная жизнь.

— Уж ты скажешь, «частная», как частная собственность. Это называется «личная жизнь». Чаще всего это мещанство, но вы с Колей, — тут Виола опять забыла о себе как о творце истории, — знаешь, Надька, мне бы хотелось, чтоб мы с Илюшей и с детьми жили как вы.

— Все же я не понимаю, почему ты так стремишься произвести Илюшу в отцы Маше, чем плохо, если она будет звать его «дядя Илья» или просто «Илья»?