– Ну конечно, конечно… – суетился капитан. – Всего недели три…

– Мимо Хиоса поедете…

– Мимо Хиоса! Мы заедем, мы заедем! Если бы знал Димитраки!.. Надо скорей укладываться… Когда? Завтра? Скорей, скорей!..

Он вприпрыжку побежал с террасы, и скоро его тонкий голосок звенел в комнатах. Очевидно, он сообщал обо всем старушке-экономке.

Капитан махнул рукой и опустился в кресло.

– Ну как я ему скажу!..

– Вы как-нибудь дорогой… постепенно…

– Да-да… дорогой…

– Дядя Миша! Ты серый чемодан возьмешь, да? А я складной? – спрашивал запыхавшийся Жоржик. – Серый?

– Серый, складной…

Весь вечер были сборы. Укладывались наспех. Жоржик принес из сада цветов и зачем-то сунул в свой чемоданчик.

– Это я мамочке… наши цветы… Ведь она обрадуется?

Прибавил ракушки, камешки с берега, какую-то коробочку.

– Что вы смеетесь? Им будет скучно без меня! И они увидят заграницу. Я всегда, когда езжу, что-нибудь вожу с собой… Димитраки-то не знает… Если бы сказать… Пойдемте к нему, голубчик!..

– Ну куда же теперь идти… Ночь на дворе.

– Ночь… – повторил Жоржик, всматриваясь в темноту.

Была ночь. Море чуть отсвечивало под звездами. Начинался прибой. Нарождавшаяся луна давно тонким серпом ушла за холмы. В черноте ночи ярким, воспаленным глазом мигал маяк. Легли поздно.

– Как море шумит… Это буря?

– Нет, это прибой. К утру стихнет. Спи.

– Я не могу спать. Я все думаю…

– О чем думаешь-то? Не надо думать. Будешь завтра вареный. Спи.

– Скорей бы утро, скорей… Который час?

– Первый. Не будешь спать, еще дольше покажется…

Вздох. Море шумит-шумит. Уже не слышно лягушечек. Вот отбивают склянки[104]на портовом катере.

– Пароход только в семь часов… Еще почти семь часов ждать… А знаете, я все-таки увижу Димитраки… Я Антона просил сходить чем свет… Че-ем свет… Он непременно придет… Ведь мало ли… Может быть, ему что-нибудь нужно в Хиосе… Да?

Поднимался южный ветер с моря. Шумели деревья в саду. Пахло дождем, несло влагу с моря. Наползали тучи. Грома не было слышно, но далеко-далеко, быть может за десятки верст, в море, шла гроза: играли бесшумные отсветы молний. Мигнуло в комнате. Еще мигнуло.

Я долго не мог заснуть. Лежал на локте и смотрел на вытянувшуюся у противоположной стены фигурку. Он уже спал. Должно быть, шум моря усыпил его. Слабый свет ночника сеял в комнате тоскливую дремоту.

Сколько времени спал я – не знаю. Меня разбудил крик:

– Мама! Мамочка!..

– Что с тобой, Жоржик?..

Он сидел на постели, белый и тонкий, и тихо плакал.

– Я видел… ма…мочку… Она была здесь… Она вошла… Она была здесь…

Как дрожал его голосок!

– Как ты меня напугал! Чего же ты плачешь? Должен радоваться, что увидал мамочку во сне, а ты…

– Я не плачу… Она совсем тут была, подошла ко мне… Я будто лежу…

Глубокий вздох. Жоржик продолжал сидеть, тихий.

– Вы ее не знаете! Она такая… Она мне недавно цветочек прислала, а потом я попросил кусочек ноготка… У нее розовые ноготки… и такие то-о-ненькие пальчики… А когда мамочка читала, у ней ресничка падала… Я их в коробочку собирал… Который час?

– Третий. Постарайся заснуть.

– Я стараюсь… не могу. Вы не спите… не надо спать…

Топ-топ-топ…

Жоржик перебежал ко мне на кровать и обнял за спину.

– Можно? Я немного посижу… Можно?

Таким маленьким-маленьким и слабым показался он мне в эту минуту. Я обнял его и прижал.

Он весь прильнул ко мне, прижал лицо к моему подбородку, и я почувствовал, что его глаза влажны.

– Я люблю вас, очень люблю!.. – зашептал он.

Если бы я имел силу! Если бы я имел власть сбросить с пути его все камни, сломать тернии[105]!

– Скоро утро… Смотрите, как сверкает… Это буря?

Я дал ему брому[106]и заставил уснуть. Лежал и смотрел в темноту ночи, ждал молний. Думал, дума л…

И теперь еще – а этому прошло лет пятнадцать – я так ярко чувствую этот горячий поцелуй ребенка, эти заплаканные глаза, темные в слабом освещении ночника. Я слышу, как постукивает сердце за белой рубашкой. Чуткое маленькое сердце. И теперь, когда родные руки обвивают мою шею и горячая юная щека прижимается ко мне, я вспоминаю черную ночь, играющее прибоем море, звезды, проглядывающие в обрывках туч, и отсветы далеких молний. И шаги, медленные грузные шаги в дальней комнате.

Утро. Солнце то выглянет, то снова спрячется. Я поднял штору. Море слегка волнуется: шторм не разыгрался. Первое, что я увидал во дворе, был Димитраки. Он сидел на скамеечке и разговаривал с Антоном. Мы раскланялись.

– Звал Зорзик? Ездил совсем? Вот пришла прощаться…

– Да, едут…

Я все сказал Димитраки. Он грустно покачал головой.

– Залка… – сказал он. – Залка мальчик… Тут у него… хорошо… горячо… – показал он на грудь. – Да, да… Залка… И ты поехал?

Димитраки задал вопрос, который я сам себе задавал. Я-то теперь как? Капитан ничего не сказал мне. Говорил только, что они скоро вернутся. Конечно, вернутся. Телеграмма не оставляла сомнений. Еще застанут ли!

– Жоржик, вставай! Димитраки пришел.

– Ставай, ставай, Зорзик! – говорил и Димитраки, заглядывая в окно. – Какой лениви!.. Солнце стал, куры яйцо сносил… Ставай! Димитраки прощаться пришла.

Жоржик в одной рубашке подбежал к окну.

– Димитраки!..

Они взяли друг друга за руки и смотрели в глаза. Да, они любовно смотрели в глаза друг другу. Один – старик, забытый жизнью и согнутый, другой – юный, как майский дождь, как первый цветок весны, как молодая былинка.

– Уезжаю, Димитраки… далеко… – дрогнувшим голоском сказал Жоржик. – Туда… – махнул он рукой в море.

– А-а-а… Слишал… Далеко… заграница… Тра́бизон…

– Далеко… Дальше вашего Хиоса… Знаете Каир?..