На десятый день Ли Ду снова пришел на рынок. Тот же незнакомец, прятавший лицо, подошел к нему и, показав золотой, поманил его за собой.

Они пришли на постоялый двор, прошли мимо очага, на котором Яо-цинь варила какое-то вкусное кушанье, и быстро вошли в комнату, на двери которой был изображен на этот раз лишь светлый круг, похожий на полную луну без облаков. Незнакомец бросил хворост в угол комнаты и потянул на себя большое мрачное зеркало, висевшее на стене. Они очутились на узкой сырой лестнице, быстро спустились по ней и оказались на городском рынке, полном народа. Возле ворот они увидели какого-то черного человека, прятавшего лицо. Человек подошел к озябшему мальчику, продававшему хворост, и, показав ему золотую монету, позвал его за собой. Они осторожно пошли за ними, боясь привлечь их внимание.

Они пришли на постоялый двор, прошли мимо очага, на котором девушка-служанка тушила рис с курицей, и быстро вошли в комнату, на двери которой была нарисована луна.

Незнакомец бросил хворост в угол комнаты, приказал мальчику следить за огнем, а сам зажег свечу и согрел руки. Сумерки стремительно сгущались за окном. В комнате все еще было холодно. Постоялый двор отходил ко сну. Незнакомец вытащил из-за зеркала длинный свиток, развернул его и принялся с жаром читать вслух, обращаясь к зеркалу. Это была Алмазная сутра, о которой он уже слышал.

«Поклонение благословенной Арьяпраджняпарамите — святому совершенству сердечной мудрости! Так я некогда слышал.

Однажды Бхагават остановился в Шравасти, в лесу Джетавана, в саду Анатхапиндики, который был подарен им братству. И вместе с Буддой там было великое множество бхикшу и Бодхисаттв-Махасаттв, великое собрание благородных.

Рано утром, в должный час, Бхагават взял патру и верхнюю одежду и вступил в великий город Шравасти для сбора подаяния. Светило солнце, и, как всегда, Бхагават глядел в землю, не далее четырех шагов или упряжи вола, и молча ходил от дома к дому, собирая подаяние, и, собрав необходимое, вкушал…»

Незнакомец читал монотонно и долго, и мальчик не раз задремывал под его однообразное чтение, впадая в полупрозрачное забытье, подкладывая, как во сне, дрова, ежась от холода. Когда он очнулся, незнакомец уже заканчивал чтение. «Внимай, о Субхути! — воскликнул он напоследок. — Да раскроется око мудрости у тех, кто узнает это! Если бы, о Субхути, некий Бодхисаттва-Махасаттва наполнил великое множество миров — неизмеримое, несметное, неисчислимое — семью драгоценнейшими сокровищами и преподнес бы их в дар Татхагатам, Архатам, Совершеннопросветленным; если бы, с другой стороны, сын или дочь благородной семьи взяли бы из этой Праджняпарамиты, этой Ваджраччхедики сутры, этой Алмазной сутры, лишь одну гатху из четырех строк только и запомнили бы ее, повторили, изучили и полностью объяснили ее другим, то, несомненно, они стяжали бы более великий запас заслуги — неизмеримый, несметный, неисчислимый. И как они должны объяснять эту Дхарму, о Субхути? Так, чтобы не объяснять и не открывать ее. Ибо не может быть объяснено и открыто Необусловленное, о Субхути, — разоблачено, проявлено, провозглашено. И вот эта гатха, о Субхути, посредством которой, объясняя, скрывают Дхарму; и вот эта гатха, о Субхути, посредством которой, скрывая, объясняют ее:

Звезда на рассвете; пузырь в потоке;

И вспышка молнии в летнем облаке;

И мерцающий свет лампы; и призрак всего; и сон.

Так ты должен смотреть на все обусловленное.

Так, о Субхути, ты должен смотреть на мир».

Так сказал Бхагават.

И почтенный Субхути, бхикшу и бхикшуни, и благородные ученики, и благочестивые миряне, и Бодхисаттвы, и весь мир с его богами, людьми, асурами и гандхарвами возрадовался словам Татхагаты и, ликуя, возблагодарил его, и все низко поклонились ему. И не было никого, кто бы не внял словам Татхагаты.

Закончена Ваджраччхедика Праджняпарамита сутра,

Алмазный, проникающий в сердце, резец.

Незнакомец закончил чтение. И когда он закончил, мальчик почувствовал, что его сердце очистилось и его разум дрогнул. Тогда незнакомец сказал незнакомцу:

— Ты говоришь: «Нет никакого „я“, нет никакого „существа“, нет никакой „души“, нет никакого „я“, нет никакой „личности“». Если это так, то кто, в таком случае, читал эту сутру — и кто внимал ей? Если нет ни субъекта, ни объекта — как они могут взаимодействовать? Я советую тебе с этого дня прекратить всякое дальнейшее чтение любых сутр: ищи истину в себе и без всякого посредника, всяких подобных и других сутр, чтобы ничто не стояло между истиной и ищущим ее. Ибо праджня — сокровенная и совершенная мудрость — изначально чиста и не запятнана ничем, она свободна даже от самой себя, в ней нет ни частицы мудрости, потому что она — Пустота. От начала до конца вся сутра — не более чем слова.

Тогда незнакомец встал и, погружаясь в зеркало, сказал незнакомцу:

— Если все Пустота и нет никакого «я», никакого «существа», никакой «души», никакого «я», никакой «личности» — то кому ты говоришь это, кому возражаешь? Если нет ни субъекта, ни объекта — то как они могут взаимодействовать? Если мудрость изначально чиста и незапятнанна — то как можно владеть ею? От начала до конца вся сутра — не более чем слова.

Тогда незнакомец сказал незнакомцу, исчезая в зеркале:

— Если все Пустота и нет никакого «я», никакого «существа», никакой «души», никакого «я», никакой «личности» — то кому ты говоришь это, кому отвечаешь на возражение? Если нет ни субъекта, ни объекта — то как они могут взаимодействовать? Если праджня изначально чиста и незапятнанна — то как можно понять это? Если мудрость есть Пустота — то как можно обладать ею? От начала до конца вся сутра — не более чем слова.

И он разбил зеркало.

И когда мальчик услышал это, в кровь его проник огонь, и он услышал движение мудрости в своем сердце.

— Откуда ты пришел, господин, с этой сутрой? — задрожав, сказал мальчик. — Я весь горю. Мудрость зажглась во мне.

Незнакомец сказал:

— Иди прямо на север, друг, нигде не сворачивая и не останавливаясь даже на ночлег. На тридцатый день пути ты увидишь монастырь, в котором я получил это учение. Постарайся проникнуть за его стены.

И мальчик вышел, поблагодарив незнакомца, из комнаты. Медленно рассветало, предутренний сон сковал постоялый двор. В небе бледнела луна. Девушка сметала во дворе платановые листья и пела:

Молочный туман разливается над рекой,

Не видно ни мальчика, ни быка.

Даже ветер ушел на покой.

Одинокая, в небе луна.

Ли Ду затянул потуже пояс и отправился в путь.

Что привлекает Лиду в индийской мысли, почти во всякой ее, даже ортодоксальной, системе (санкхье, йоге, веданте) и тем более в системах неортодоксальных — буддизме всех школ, джайнизме и др., — так это мощный дух самоотрицания, почти самоуничтожения, — погребальный костер самовозрождающегося духа, в чьем пепле опять сияет жемчужное зерно надежды, уже пораженной распадом, с тлеющей в ней искрой сомнения, зажигающей пламень веры, задуваемый ветром скепсиса, но раздуваемый тем же ветром потаенный, под прахом, огонь — и так до бесконечности — без Бога.