И кто сотворил его?

В результате этого анализа ты найдешь, что разум не может быть назван ни материальным, ни нематериальным, ни субстанциональным, ни несубстанциональным, но, поскольку он является объектом созерцания для Сверхразума, он не может быть назван также и несуществующим. Это становится понятным само собой. Об этом сказано:

Тот, в чье сердце проникли эти учения гуру,

Подобен тому, кто обнаружил вдруг сокровище, лежащее под рукой.

Найденное внезапно — удивляет.

Третье, Анализ разума с точки зрения единства и множества, или единого и множественного, выполняется следующим образом:

Есть ли разум нечто единое и единообразное?

Или он нечто множественное?

Если он нечто единое и остается единым,

то каким образом обнаруживается столь многоразлично?

Если он множествен, почему все постигается им

как неразделимое целое?

Созерцая так, йогин обнаруживает, что разум не есть ни нечто единое, ни нечто множественное, и, поскольку он свободен от этих крайностей единства и множественности, он назван «Великим символом», или Махамудрой.

В невозмутимом состоянии самадхи йогину, достигшему так реализации, сияет лишь одна чистая Всеразличающая Мудрость Запредельного Разума — и ничего, кроме нее. Поэтому Великий Символ, или Реальность, называется «То, которое лишено всех свойств».

В результате этих упражнений всякая привязанность к вере в реальность видимого мира будет исчерпана, и все теперь начнет представляться йогину иллюзорным, подобно сну, привидению, подобно магически сотворенному миражу. Об этом сказано:

Впереди меня, позади меня, вверху, внизу, посередине.

Во всех десяти направлениях, куда бы я ни смотрел,

Я вижу только То;

Сегодня, о гуру, моя последняя иллюзия исчезла.

Я больше не спрашиваю тебя ни о чем.

Наполнена седьмая кринка молока.

Из записей Лиды. Почему жизнь природы все более и более замирает? Только ли дело в сознательном уничтожении жизни, или этот так называемый экологический упадок есть лишь частная форма проявления активности всеразрушающего разума? Почему прогресс знания и уничтожение всегда идут рядом? Легче всего признать разум заблудшим, человека — безответственным, энтропию — рукотворной. Не растворяется ли энергия и сама субстанция природы в познающем интеллекте, не поглощается ли им? Тогда окончательное познание природы будет означать, как ни странно это признать, ее окончательное уничтожение, самопогружение. Но если наша цель познание, и эта цель неизбежна, и познанием мир уничтожается — не благо ли это самопогружение разума в разум, может ли оно печалить нас?

Познанная природа гибнет, потому что торжествует разум. Все опять возвращается к корню созидающего Разума, из которого все и возникло: первоначально растворившись в природе, разбившись на атомы микрокосмических сознаний, создав из себя все обилие феноменальных форм, он затем, через познание этих индивидуальных сознаний, опять вбирает в себя рассеянную в творении собственную энергию и разбежавшуюся форму, возвращается к себе — Нераздельному, Единому, Целому, тогда как оформившееся и проявленное — гибнет.

№ 86. Лиде кажется, что теперь она уже может снять маску с сестры. Аля слишком рано поняла свою сходную природу с сестрой и то, что, следуя собственной природе, она никогда не сможет стать рядом с той, кто, будучи во всем, до нитки, такой же, все-таки превосходит ее в силе и глубине чувств, обаянии, красоте, умозрении и т. д. — то есть в напряжении красоты, в напряжении умозрения и т. п. Этим и объясняется ее вечная холодная привязанность к Лиде — вечная привязанность жертвы в своему палачу (ибо именно Лида заставила ее надеть эту маску). Спрашивается, почему Аля маски не сняла, расставшись с домом? Ведь всегда жила в стороне от нее, без нее. Лида полагает, что незаурядное, талантливое, единственное в своем роде беспокоит и издалека; но что тождественное, сходное — разрывает; что уже одно присутствие, наличие тождества в мире ведет к противоречию и борьбе, часто неосознанной.

Природа, в изобилии творя сходное и однородное, лелеет все-таки лишь неповторимое, безжалостно отвергая все похожее как неудавшуюся свою попытку. Причина войн, катастроф, моров, массовых убийств и самоубийств — не исторический (социальный или политический) кризис, не выстрел в эрцгерцога, не бубонная чума, не землетрясение, не алчность политиков и тиранов, а опасное накопление тождества в мире, скучное повторение совпадений, ибо когда критическая масса тождества достигнута, происходит взрыв, разрушение субстанции истории: Октябрьский ли переворот, гибель «Титаника» или 6 августа Хиросимы. Выбрасывающиеся на берег киты знают это.

Во всяком уничтожении, конфликте, бойне, во взаимном истреблении народов, осуществляется природная борьба против стандартизации; самоутверждение любым способом — попытка отстоять свою, пусть мнимую, индивидуальность перед лицом разрастающихся однородных множеств, и вымолить себе прощение за свое существование, и продлить его. Заговор посредственности против таланта — это заговор обреченных природой на уничтожение против тех, кому суждена жизнь. Это онтологическая, а не гражданская война. Борьба талантов друг с другом даже еще ожесточеннее, чем борьба между талантом и посредственностью, беспощадна так же, как борьба копий и оригинала (множественность талантов мнима, это всегда размноженные копии с какого-нибудь утраченного или сокрытого подлинника). Представляю себе, заключает этот пассаж Лида, как эти копии должны ненавидеть свой оригинал! Даже среди предметов искусства идет эта невидимая война. Когда-нибудь она станет явной. Представляю себе картину: многочисленно рассеянные по миру скульптурные, живописные, кинематографические копии готовят кровавый заговор против оригиналов и наконец осуществляют захват Лувра, Галереи Уффици и музея Прадо! Не хотела бы я, говорит Лида, присутствовать при сем истреблении! Тоже попаду под него.

(Кстати, Аля себе (не ему) в конце концов все-таки впрыснула, ничуть не жалея (всегда понимала) выбрасывающихся на берег китов.)

№ 93. Сына Софья Францевна в сад не отдавала (берегла «от улицы»), а поручила его заботам соседки, вышедшей на пенсию учительницы ботаники и зоологии, любви к животным Кирику не привившей, но выучившей его раннему чтению (не раз, оставленный без догляда, он потрошил у нее птичьи чучела ножом, любопытствуя узнать, «что там»). Когда мальчик подрос до пяти неполных лет, Софья Францевна просто стала оставлять его дома одного, задавая ему ежедневное чтение и запирая спички. В этом состояло настоящее «спартанское» воспитание. Дневная норма чтения была сурова и неизбежна, как приход матери, заставлявшей его вечером пересказывать прочитанное. Мальчик оставался один, приставлял свой детский стульчик к двери и жадно прислушивался к играм соседских детей на площадке, слегка поддразнивавшим его за домоседство. Припав к замочной скважине, они дразнили его «рыжей немчурой», манили на улицу страстным детским шепотом, шорохом шоколадного серебра, туго прыгающим по ступенькам мячом. Он молча огрызался на травлю. Наполнив большую оранжевую грушу холодной водой или разведенным клопомором, он, выждав случай, выпускал яд в скважину, радуясь удаче. Потом, когда дети расходились — кто в школу, кто домой, — Кирик, забрав стул, шел к своему чтению, тяжко, страницу за страницей, одолевая скуку.