– Да бросьте, Дмитрий Петрович, – нагло усмехаясь,протянул Бестужев. – Какое там, к черту, идейное противостояние? О нем выдавно уж не вспоминаете… Так и скажите, как мужчина мужчине, что не можетепростить мне Наденьку. Вы, кстати, знаете, что за печальная неприятность с нейпроизошла?

«Знает, – подумал он, глядя, как перекосилось лицоКудеяра, как пылало вовсе уж лютой злобой. – То ли у него был свой человексреди эсеров, то ли как-то иначе дознался…»

– Вы мне еще и за это ответите, – зловеще пообещалКудеяр.

– Видит бог, тут уж я совершенно ни при чем. Всепретензии адресуйте Суменкову. Я ведь ее не принуждал работать на англичан. Немаленькая, сама все понимала…

– Молчать!

– Бог ты мой, а еще сын орловского потомственногодворянина, – пожал плечами Бестужев. – Где ваше воспитание? Впрочем,я вас прекрасно понимаю, Жилинский, – добавил он тоном истинноговеликодушия. – Положение ваше не из приятных. Вверенную вам школубомбистов вы не сумели обезопасить от сотрудников охранного, теперь с неюпокончено, когда-то еще возродится незнамо где. «Джона Грейтона» уже поджидаюткорабли пограничной стражи… не хмыкайте, вскоре сами убедитесь. Наконец,единственная женщина, которую вы, похоже, любили, не просто отвечала вамхолодностью. Ох, не просто… Вы знаете, что она о вас говорила? Когда лежаларазнеженная, полностью удовлетворенная… Повторить вам ее подлинные слова,Жилинский? – Он лгал лихо, цинично, стыдясь себя в глубине души, но зная,что иного выхода нет. – Что вы производили на нее впечатление, лишь покаона была молода и неискушенна. Когда ей не с кем было сравнивать. Тогда… о,тогда вы на фоне ее неопытности казались лучшим на свете любовником. Но едваона приобрела некоторый опыт, поняла, насколько мал ваш отросточек, наскольконеумело вы им виртуозите, как мало ей доставляете удовольствия… Как выпримитивны, эгоистичны и неуклюжи… Она рассказывала даже, как в Москве, вгостинице «Вилла Рода»…

Всё!!! Отчаянным прыжком Бестужев метнулся влево и,пользуясь кратковременным приступом ярости, с которым Жилинский, на мигопустивший оружие, не успел совладать, ударил биноклем на ремне, как кистенем,вложив в этот удар всю ловкость и силу…

Вскрик боли. Браунинг отлетел в сторону, сверкнул надперилами – и канул за борт…

Они сцепились, хрипя и даже порою кусаясь, – былизабыты и джиу-джитсу, и все благородные правила борьбы. Колотя друг друганемилосердно и люто словно пьяные мужики, топтались у борта…

Бестужев внезапно со страхом почувствовал, что не в силахсовладать с противником, – тот казался буйным маньяком, обладавшим силойтрех нормальных людей. Он не позволял себе поддаться панике, но все сильнееказалось, что он не с человеком борется, что его сдавила мертвой хваткойогромная африканская горилла…

Искры из глаз! Пропустив кулачный удар слева, Бестужевпошатнулся, ослепленный, – и новый удар швырнул его на поручни. Почуяв подногами пустоту, он отчаянно попытался за что-то уцепиться…

Стиснул пальцы до боли в суставах. Зрение понемногувернулось, он висел, держась обеими руками за поручни, над серой, неприветливойводой, шумевшей далеко внизу, носки штиблет скользили по тронутому ржавчинойборту, ища опору, натыкались на заклепки, но тут же срывались…

Жилинский, отступив на пару шагов, вытянув в его сторону егоже собственный наган, торопливо, с перекошенным яростью лицом, раз за разомдавил на спуск – и раз за разом раздавались лишь слабые щелчки. Бестужев так ине нашел времени вытряхнуть из барабана стреляные гильзы, перезарядить оружие,так два часа с бесполезным револьвером и проходил…

Мелькали секунды – а казалось, часы проползали…

Сообразив, наконец, в чем дело, Жилинский, не сводя скорчившегося в нелепой позе Бестужева яростного взгляда, торопливо выбивалгильзы шомполом, потом полез в карман, принялся лихорадочно заталкивать патроныв гнезда…

Нога нашла точку опоры – и, понимая, что уже в следующий мигможет ее и лишиться, Бестужев отчаянным рывком бросил тело вверх, так, словноодним прыжком предстояло взметнуться из кипящего адского котла к прелестям рая…

Он обрушился на Жилинского, сбил его с ног, и оба вновьпокатились по палубе. Отбросив всякую цивилизованность, Бестужев ударил коленомпо всем правилам подлой кабацкой драки. Жилинский, наверное, дико орал от непереносимоймужской боли, но штабс-ротмистру казалось, что он оглох. Он нанес еще несколькоударов, не менее жестоко и метко, подхватил револьвер, пошатываясь, поднялся наноги и встал над корчившимся врагом, цепляясь за поручни, чтобы не упасть.Легкие шумели, как кузнечные меха, во всем теле разлилась противная слабость.Неуклюже затолкав револьвер за пояс, он, покачиваясь, направился к висевшейнеподалеку шлюпке, где еще раньше заприметил свернутую кольцом веревку изряднойдлины, – аллах ее ведает, как она именовалась на морском жаргоне.

Прихватив ее, вернулся назад и принялся методично связыватьслабо шевелившегося Жилинского, стараясь, чтобы многочисленные узлы былидостаточно крепкими. Опутывал его тонкой смолёной веревкой, как паук паутинойпеленает пойманную муху. Пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобыостановиться, – ведь этого достаточно, вполне…

Закончив, рухнул рядом с бомбистом, похожим скорее накакой-то гротескный сверток, и, бессмысленно уставясь в серое скучное небо,жадно хватал ртом воздух, чувствуя ломоту во всем теле, боль в челюсти изатылке, изжогу под ложечкой, куда однажды пришелся кулак Жилинского. Медленноподнял руку – в локте занозой застряла тягучая боль, – потрогал щеку,висок, волосы. Там было мокро и липко, на ладони остался густой мазок крови.

И сразу же новая боль колюче пронзила кровоточащий висок,куснула под ребра…

Он не знал, сколько лежал так. Очнулся, услышав хриплыйголос Жилинского:

– Сволочь… Что ты сделал, сволочь…

– Упаковал добычу, – сказал Бестужев, улыбаясьокровавленными губами. – Только-то и всего…

– Сволочь…

– Ну, это тема для дискуссий… – откликнулсяБестужев.

Нашарил в кармане портсигар и осторожно сунул в рот тонкуюгерманскую папиросу, придерживая мундштук распухшими губами. Палубу слегкапокачивало, пароход целеустремленно вспарывал волны словно огромный равнодушныйзверь. Бестужев вспомнил Андрея Болконского – в самом деле, перед огромнымкуполом неба, серого с синими прорехами, казались крохотными и бессмысленными ипароход, и они оба, две шахматных фигуры с разных краев доски, абсурднымобразом связанные воедино красивой и опасной женщиной, которой уже не было вживых, два уличных мальчишки, игравших в казаков-разбойников под величественнымнебосклоном…

– Дай закурить, сволочь…

– А повежливее? – спросил Бестужев, не поворачиваяголовы. – Где ж дворянское воспитание?

– Дайте, мы же русские люди…

– Ценное наблюдение, – сказал Бестужев,приподнялся на локте и сунул своему пленнику в рот папироску, поднес огонь,прикрывая его ладонями.