Румыны контролировали только территорию, а немцы железную дорогу. И как-то случился конфликт: румыны захотели что-то вывезти, но этнические немцы этому воспротивились. Приехало сначала румынское руководство, причем претор кричал солдатам: «Пушкаць!» (стреляйте). А у этих же тоже оружие было, в общем, стычка вышла не на шутку, правда, стреляли только в воздух. Потом разошлись, но румыны этой обиды не забыли.

Здание столовой немцы заняли под склад, весь его забили моторами, и питаться румыны могли только на кухне. В общем, когда случился пожар, то сразу стало известно, что именно румыны сожгли эту столовую. Говорили, что там моторов пятьсот сгорело. Мы ходили смотрели, ничего восстановить было нельзя, все поплавилось. А немцы ходили и ругались на чем свет стоит: «Шайсе ромын…»

– А вам самому с немцами приходилось общаться?

– Как-то к нам на квартиру поселили трех простых солдат, причем один из них оказался австрийцем. Они наклеили на дверь бумажку – «Занято», чтобы больше никто не ходил. Что вам сказать, мне запомнилось, что они любили выпивать, но когда уезжали, то этот австриец аж плакал и просил у отца прощение: «Я не фашист, а простой человек. Что я здесь у вас ищу? Ведь у меня дома семья, дети», даже показывал фотографии своей семьи. Но прожили они у нас недолго, меньше месяца. И насколько я понял, что они ехали с фронта. Как-то на железной дороге разбомбили вагон с сахаром, так они его понабирали, и с нами поделились, и все приговаривали: «Кушай, кушай, русский, а то скоро всем капут будет…»

– Девушки с ними гуляли?

– Сколько угодно. Но как потом с ними разбирались, я не знаю, потому что вернулся как раз в разгар голода, все знакомые поразъезжались, и в городе жили уже совсем другие люди.

Вообще молодым парням и мужчинам без опаски ходить в город можно было только на праздник, только тогда на работу не ловили, а так опасно, могли забрать на какую-нибудь работу. Если удерешь, хорошо, а нет, то так и будешь бесплатно работать. Но обычно, когда начиналась облава, то один все равно убегал, или его специально отпускали, и предупреждал всех остальных.

– Вы не знаете, из евреев хоть кто-то пережил оккупацию?

– У нас в классе было много евреев, но я потом никого не встречал, поэтому их судьбы не знаю. Но вот когда пришли немцы, то мы какое-то время работали в военгородке, оборудовали госпиталь, причем нам даже что-то заплатили. А переводчицей была одна девушка – Гецис. И немецкий офицер, который с ней работал, ее предупредил: «Когда закончите работу, то больше не работайте, вас всех должны расстрелять… Если хотите спастись, идите в Балту, там евреев пока расстреливать не будут…» Она сразу побледнела, перевела все это моему отцу. И отец их проинструктировал, как им лучше туда дойти: нужно обязательно идти не по дороге, а лесом. И действительно, там они работали, и их не расстреливали. И вот про тех, что оказались в Балте, потом говорили, что некоторые из них пережили оккупацию и спаслись, правда, кто по лесам, кто где…

А кто в Балту не ушел, всех расстреляли… У меня в Балте жила бездетная тетка, так она взяла одну из этих евреек, правда, переодела ее в крестьянскую одежду. Та называла ее мамой, работала, прожила у нее всю войну, и никто не выдал… Так и спасла ее, и потом все говорила: «Это мое счастье, что я в жизни хоть кому-то помогла…»

– Можно сказать, что вы тоже пострадали? Может, вас били?

– Как-то пошли все на праздник, 10 мая у них был какой-то праздник с танцами до самой ночи, и румыны в танце раздухарились, начали кричать: «Ээээй!» Ребята рядом стояли и, передразнивая их, тоже крикнули: «Эээй!» Но два румына подошли к нам и на румынском спрашивают: «Чего эээй?» И раз моего приятеля. Меня тоже ударили, и мы побежали. Они за нами, даже сняли ремни, но мы кинулись в овраг, и они за нами уже не побежали, побоялись.

Еще у нас как-то сгорело депо, и нас собрали разгребать мусор после пожара. Вышел какой-то офицер и начал орать, я до сих пор помню отдельные слова: «Арбайтен, сакраменто», что-то еще… И я в шутку тоже крикнул своим: «Арбайтен!» Он подошел ко мне: раз мне по морде, придержал, второй раз. А если бы я ответил, то он бы меня мог и убить… Начал орать на меня: «Тебя надо в полицию, ты работать не хочешь…»

И еще как-то раз дали по морде ни за что. Шли мы с приятелем по улице, а навстречу нам румын, заместитель начальника жандармерии, капитан, что ли. Ничего не скажешь, он был интересный мужчина, красивый, холеный такой, но его все старались обходить. Поманил нас пальцем, чего, мол, не здороваетесь? Ударил сначала рукой, а потом нагайкой, мы, конечно, побежали. Потом как-то идем, причем по такой улице, где вроде бы и румын не должно быть, так он опять нам навстречу. Мы уже его поприветствовали, но он нас спрашивает: «Де че здравствуйте?» (в смысле, почему это мы его поприветствовали?) И нагайкой нас… И так ему плохо, и так… Девушек, правда, не трогали, а нас да.

Но вообще оккупация – это такое время было, что и жили очень бедно, и ни одеться, ни работы, ни учебы, ни в город не выйти, да и пойти некуда… Жизнь как остановилась…

– Как-то чувствовалось, что фронт приближается?

– Это чувствовалось, да и румыны особенно не скрывали. Даже в этой газете «Молва» были такие сообщения: «Для сокращения линии фронта – оставлены города такие-то…», а нам уже все понятно. Потом мимо нас стали проезжать целые колонны войск, и были видны всполохи канонады, хотя звук почти не доходил. Как-то в нашем доме остановились на ночь офицеры, так мы ушли ночевать в сарай. А когда в нашем дворе остановилась походная кухня, то отец все сокрушался, что у нас нет знакомого врача, который бы дал ему яду, причем он был твердо уверен, что смог бы незаметно им подсыпать…

А в первых числах марта 44-го над нами стали пролетать снаряды, а потом и пули… Появился отряд эсэсовцев, которые стали ходить по дворам и искать молодежь призывного возраста. К нам зашел пожилого вида немец и спросил меня: «Тебе сколько лет?» А когда я ответил, что шестнадцать, то он с таким недоверием посмотрел на меня. Отец на нас с братом цыкнул: «Не маячьте без дела, идите работать».

И, пережидая прохождение фронта, я на пару дней спрятался. У нас за городом был глубокий и очень крутой овраг, в котором стояла очень ветхая избушка, где жили дед с внуком. Я с этим парнем был знаком с детства, поэтому попросился к ним спрятаться на пару дней. Причем недалеко немцы поставили свое орудие, которое стреляло по нашим, а наши стали в ответ. Один раз я захотел выйти на улицу и только открыл дверь, а на меня комья земли от близкого разрыва снаряда… А когда эти артиллеристы уходили, то пришли и начали просить у деда попить воды, а еще лучше молока. Да только откуда у них молоку взяться?

А потом ранним утром появились наши разведчики, мой отец показывал им дорогу, но основные войска появились только через пару дней, и боев почти не было. Вот так нас освободили.

– Когда вас призвали в армию?

– Кажется, 26 марта нас освободили, а уже 28-го меня призвали. Правда, вначале человек пятьдесят пошло в город, и подпольщики нас организовали: раздали оружие и расставили охранять разные объекты, чтобы люди их не растащили: пекарню, какие-то склады. Я как раз стоял на таком посту, когда пришел мой товарищ и говорит: «Иди, собирайся, нас в армию забирают». И все, никакой повестки, ничего такого не было.