Он нашёл водителя, который подвозил его с Надей, и постарался доходчиво объяснить ему, что жадность и подлость — два самых больших греха. А уж если они соединены в одном человеке, то тогда это и не человек вовсе. А значит, и нечего ему делать среди нормальных людей. Водитель «газели», коим оказался тридцатилетний угрюмый житель Чернобыля, клялся и божился, что не он разграбил дом лейтенанта Правика, что он только угнал машину, полную барахла. И тот факт, что газель зарегистрирована на имя его тестя, никак не убедил его сказать правду.

— Ты, оказывается, не только жлоб и подлец, ты ещё лжец и трус, — вздохнул Богдан брезгливо, перед тем как закрыть папку с делом, — уведите эту мразь, — приказал он конвою.

«Как же так? — думал Богдан. — В одном и том же городе, примерно в одно и то же время живут два ровесника. Обе матери рожали их в муках, любили и желали своим сыновьям только самого лучшего. Оба учились в советской школе, баловались и дрались. Как же так вышло, что один вырос и пожертвовал своей жизнью, сражаясь с огнём, чтобы спасти жителей города, а может быть, и всей страны, а другой в это же самое время идёт и отбирает всё у первого. Но обе матери оплакивают теперь своих детей. В чем же смысл? Где справедливость?»

Он стоял у окна и наблюдал за тем, как проходящие по улице офицеры кормили бродячую собаку остатками своего обеда.

Вдруг отчетливо, как будто он стоял у Богдана за спиной, услышал голос своего первого начальника: «А ты на что? Ты и живёшь для того, чтобы восстановить эту справедливость…»

Замер. Оглянулся. Никого. Бросил взгляд на часы. Семь.

«Надя»…

Быстро сложил дела, над которыми работал, в аккуратную стопку, закрыв её в сейф. Помчался на автобус, следующий по привычному маршруту.

Сказать, что Богдан был расстроен, значит, не сказать ничего. Надя таяла на глазах. Вот уже почти два месяца ежедневно, а если точнее, еженощно молодой человек сидел возле её постели, ухаживал за ней, кормил с ложечки, поил с соломинки, но с каждым днём Надя бледнела и слабела все больше.

— А подай мне, пожалуйста, зеркальце, Богданчик, — попросила она однажды, когда Богдан принёс ей косынку ярко-зелёного цвета — цвета жизни, как считала Надя. Волос у неё почти не осталось, и Богдан предложил состричь торчащие «три волосины в два ряда», на что Надя безразлично согласилась.

— Может, не надо зеркала, Надюш?

— Почему это не надо? — Надя пыталась казаться неунывающей. — Женщина я, в конце концов, или кто?

Он помог девушке сесть, подпёр её, как маленького ребенка, со всех сторон подушками и поднёс зеркало.

Сначала Надя, развернув косынку, игриво закатила глазки и стала примерять её в различных вариациях:

— Вот так… Или так? Богдаш, как лучше? А может, так?

Но вдруг взгляд её застыл. Она всё ещё смотрела в зеркало, но не на своё отражение, а куда-то дальше. Молодой человек тоже заглянул в него. Зеркало тут же отреагировало отражением его похудевшего озабоченного лица. Он пытался понять, на что смотрит Надя, но ничего, кроме спинки кровати и окна, ну, и самой Нади, конечно, не увидел.

— Надюш, ты чего? Не переживай, волосы отрастут.

— Это она, Богданчик. Она пришла за мной…

— Кто она, котёнок?

— Видишь, женщина, красивая… в чёрном платье, видишь? Улыбается. Как тогда, возле Саши…

— Где? Я никого не вижу? Возле какого Саши, возле нашего?

— Нет, — Надя оторвала взгляд от зеркала, — возле Саши Салихова… И возле Наташи тоже…

«Наверное, бредит».

— Ладно, Богдаш, не переживай. Только раз так, то я тебе признаться должна кое в чём. Не хочу держать обман в душе.

— Может, потом, Надюш, позже.

— «Позже» может не быть. Сейчас хочу сказать. Помнишь, когда ты раненый в больнице лежал?

— … а ты ко мне приехала и вылечила в два счета. Как же такое забудешь?

— Да ладно тебе дурачиться. Обманули мы тебя с Костей, с Константином Николаевичем.

— Обманули? Ай-яй-яй, как вам не стыдно?

Богдан сел к Наде на кровать и заключил её в кольцо своих крепких рук, как бы защищая от всех, кто хочет отобрать её у него.

— Тебе тогда письмо пришло. От твоей бывшей жены. А мы тебе его не дали. Оно у меня дома лежит. В книге Агаты Кристи. Ключи потом возьмёшь, ладно?

— Надя, письмо это я прочитал в тот же день. Ты же не очень хорошо его спрятала, а я всё-таки следователь, — он улыбнулся и чмокнул её в то место, где должна быть щека. — Дура она, Ольга. Хотя, признаюсь, поначалу переживал страшно. Жаль, что не смогли мы с Ван Ванычем вывести Губенко на чистую воду. Не по зубам оказался. Но я верю, что время всё расставит по своим местам. Рано или поздно каждый встретится с тем, к чему шёл. А ты что ж, всё время об этом думала?

— Ну да. Я же не знала, что ты такой выдающийся следователь.

— А ты у меня самая-самая красивая…

— У тебя?

— Ну да. И никому я тебя не отдам. Никому-никому!

— И даже смерти?

— А ей в особенности.

И он опять поцеловал её.

«Ох, вряд ли мы сможем тягаться с Ней… — подумала девушка, — она нам тоже не по зубам… И хоть не боюсь я её больше, но менее подходящего момента, чтобы умереть, пожалуй, трудно было бы представить. Всегда, наверное, так… Ну что ж, она хоть и строгая, но такая элегантная, я бы даже сказала — совершенная. Но как бы хотелось пожить ещё… с Богданом…»

Бедную Надю истязали уколами и капельницами, но головные боли усиливались с каждым днем, температура стойко держалась на делении 39 и синяков на теле становилось всё больше.

— Мы делаем всё, что можем, — пожимал плечами уставший пожилой доктор (они привыкли уже к смерти от радиации), — лейкемия — рак крови… что мы можем… Если бы пересадку костного мозга сделать, то, может быть… и то вряд ли… Раньше надо было… Думаю, поздно уже.

— Возьмите мой!

— Ваш ей не совсем подходит, у вас хоть и та же группа крови, но есть ещё и другие показатели, по которым мы подбираем донора… Мы делаем только в тех случая, когда все показатели совместимости совпадают на 100 процентов… Нельзя было ей так долго находиться в зоне… Мне жаль…

Он сожалел, искренне сожалел, но сделать ничего было нельзя…

— Господи, можно я умру, ну пожалуйста, не могу я больше, — услышал Богдан слабый хриплый голос, входя в палату. — Ну забери меня, ты же приходила уже за мной, чего ты ждёшь? Нет сил у меня переносить это больше, забери, не мучь… мало тебе… — перебирала она почти беззвучно обескровленными потрескавшимися губами.

Надю, обессиленную, свесившуюся с кровати, совершенно измученную, опять стошнило в тазик, потом ещё раз…

У Богдана от жалости сжалось сердце.