Озираясь с возвышения посреди бывшей деревни, я понимал, что пока фотографировать нечего. Хотя осень всегда выигрышна для фотографий, в осенних снимках уже есть настроение. Но этого мало. Необходим свет. Его не было.

Но ведь именно такое небо и такую природу и писали русские художники. Скучное, невыразительное небо. Солнечных дней в году в полуночных наших краях мало. И живописцы не хотели идти против натуры. И они знали сердцем эту штуку, называвшуюся дальневосточными мудрецами югэн – сокрытая красота.

Но то, что дозволено Зевсу, не дозволено фотографу. Серое небо на фотографии сразу будет воспринято как слабость. Зритель беспощаднее к фотографу. Не смог снять выразительное небо – значит, просто поленился. Раз уж ты вооружен японской техникой, улавливающей малейшие нюансы освещения, атмосферы, то и не спи, а бегай волком и щелкай. Вабь в свой манок. Фотограф – это репортер света. И серые небеса он должен оставить живописцу. Хотя это и не соответствует принципу югэн. Очарование местности всегда ускользает, но оно рядом, вот – где?.. Миг назад ты буквально видел это – и уже все пропало, и вокруг обычные кусты, скучное небо, бурые травы.

Манок охотника я однажды услышал в дубраве на Городце.

Где-то за Городцом лаял охрипший гончак. Голос перемещался. Пес шел по следу. Самая браконьерская погода: по палатке бил холодный октябрьский дождь.

Взлаивал гончак отрывисто, не пел, как обычно, не стонал. Голос его приближался. Я рисовал в воображении зайца, прыгающего ко мне в палатку.

Странный хриплый лай уже был рядом, и, приподнявшись на локте и глянув в оконце, затянутое черной мелкой сеткой, я сразу увидел охотника с ружьем за спиной и лайкой на поводке. Лай этот издавал охотник. Остромордая умная лайка молчала. Тогда я и понял, что этот лай скорее похож на лосиный стон. Возможно, и охотник вабил не очень умело.

Они прошли краем моей дубравы. Охотник продолжал издавать лай-стон, лайка помалкивала.

Все страстные люди смешны и нелепы. Шахматисты, рыбаки, путешественники, скалолазы, орнитологи, дрожащие в предутренние часы на болоте у журавлиных гнездовий, музыканты. Мне вспоминается знакомый журналист Гена, с которым мы неожиданно встретились в трамвае. Когда он говорил, то непроизвольно подносил кулак с микрофоном к лицу – то себе, то мне. Но микрофона-то в руке и не было. Наверное, ему представляется, что и родился он, сжимая в кулачке микрофон.

Жаль, что мне не удалось сфотографировать этого охотника, дующего в манок, и его строгую, четкую лайку. На этого охотника похож и я, и мне не терпится начать охоту за солнечными птицами и зверями.

Впервые обнаружив в глубине острова старых древес краснокирпичные руины, я решил, что это и есть церковь, в которой крестилась Мария Плескачевская. Но, поразмышляв, сообразил, что этого не могло быть по той простой причине, что церкви никогда не ставили в низине. Хотя «низина» руины и была на холме. Но в деревне возвышалось совсем другое место. Сейчас оно сплошь заросло малинниками, с него я и озирался. О барском доме мне рассказывал косец. Говорил, что потом, до развала деревни, в этом доме располагалась школа.

Эта осень выдалась неурожайной на яблоки. Ни одного яблока не обнаружил в корявых ветвях. И сказать, что краски были такими же яркими, как двадцать лет назад, я не мог. Но это оттого, подумал я, что нет солнца.

Ниже, на склоне холма, двадцать лет назад бил родничок. И тогда он был слабым, приходилось выкапывать под ниточкой воды ямку и ждать, пока ямка наполнится и снесет муть. Жив ли родник до сих пор, я не знал. Если нет, путешествие осложнится. Брать воду в Словаже мне не хотелось бы, все-таки выше по течению довольно крупная деревня Сельцо. Вода в местности у меня всегда родниковая, и только на стоянке под дубом беру ее в ручье, но его питают родники, и он начинается в необитаемом угодье Айрана Ваэджа.

Бурьян был так густ, что я тут же передумал разбивать лагерь на ладони со старыми березами. Ходить с полными котелками в этих зарослях попросту невозможно. И я спускался, проламывая тропу в колючих зелено-бурых стенах, брызгавших соком и осыпавших меня семенами, еще не зная, впрочем, смогу ли вообще наполнять котелки.

Я припоминал, что родник вытекал из небольшой овальной ложбинки, окруженной одичавшими грушами и сливами. Но рассмотреть в зарослях ничего не мог. В бороду скатывался пот. Где же родник? Я прислушался, затаил дыхание, ни на что не надеясь, ведь и раньше родниковая ниточка стекала беззвучно по склону. Но сейчас как будто чудо свершилось: родник тихонько себе напевал. Я не сомневался, это был он.

И точно, раздвинув густейшие травы, свирепствовавшие все это лето, я увидел прозрачную струйку, набегавшую на черную упавшую ветку, оттого и певшую. Жив родник, жив Славажский Никола!

И я разбил лагерь поблизости в молодых березках. Наломал засохших слив и груш, развел костер и от жадности и голода насыпал крупы больше, чем надо, пришлось доливать воды. Готовка растянулась на два часа. Каша квохтала с такой силой, что поперечная палка на рогульках вибрировала, а я пускал слюни и уже ничего не хотел, ни фотографий, ни солнца, ни руин, ни стихов, только есть.

Наконец все дошло, чай был заварен, я уселся на груду дров, насыпал на крышку сухарей, повел рукой… Где ложка? Перекопал весь рюкзак, даже в сумку с фотоаппаратом заглянул: ложка исчезла. Я ее забыл там, на Лосиной усадьбе. Ух! И я погрозил кулаком неведомому забавнику с этой усадьбы, водившему меня за нос. Ведь это одних рук дело.

Чьих рук?

Мне стало смешно. Пращур с магическим мировосприятием всегда ближе, чем нам кажется.

Ладно, ладно, оставим умствования. Лучше подумать, чем есть эту прекрасную рассыпчатую кашу с тушенкой?

Землемер ни мгновения не мешкал бы, вспомнил я и просто вырезал две палочки и запустил их в пряный и дымящийся котелок.

Сиеста моя затянулась до глубокого вечера. Хорошо было полеживать у костра, подбрасывать дровишки в огонь, щуриться и помышлять о будущих фотографиях, нежданных находках света, о журналах, которые распахнут рано или поздно свои бумажные двери, и я сменю этот скромный фотоаппарат на другой, как у знаменитого Игоря Шпиленка, чтобы уже в упор снимать всех обитателей местности: лосей, волков, черных аистов, бобров, зимородков, косуль…

Может быть, завтра поднимется с речки туман?

Минуты съемок бывают весьма драматичны, это даже похоже на схватку: навабленный солнечный зверь выбежал. И тренога с фотоаппаратом уже никакой не сачок, а что-то вроде копья или ружья. В минуты утреннего солнцеявления приходится и побегать, тем более если у тебя объектив с фиксированным фокусным расстоянием, а не фантастический телевик а-ля глаз Хаксли. Но именно объектив с фиксированным фокусным расстоянием – фикс – лучше всего передает атмосферу. И я еще зимой продал телевик, неплохо схватывавший зверей, и на эти деньги купил фикс. Пейзаж может сказать больше лося крупным планом, если, конечно, это не солнечный лось. И пейзаж неповторим, как лицо человека.