– Видите! – сказал я. – Вот воздействие по-настоящему сильного человека. Даже это животное, охваченное яростью, узнает голос хозяина и подчиняется ему.

– Как скво! – Вот единственное замечание, которое сделал Элиас П. Хатчесон, когда мы пошли дальше вдоль городского рва. Время от времени мы бросали взгляд через стену и каждый раз видели, что кошка идет за нами. Сначала она возвращалась обратно к мертвому котенку, но, когда расстояние до него стало слишком большим, взяла его в пасть и продолжила преследование. Однако через какое-то время мы заметили, что кошка идет налегке; очевидно, она где-то спрятала тельце. Настойчивость кошки усиливала беспокойство Амелии, и она не раз повторяла свое предостережение, но американец только смеялся, забавляясь, пока, в конце концов, видя, что она не на шутку встревожена, не сказал:

– Послушайте, мадам, вам нечего так бояться этой кошки. Я вооружен, уверяю вас! – Тут он похлопал себя по кобуре для пистолета сзади на поясе. – Не успеете вы даже как следует испугаться, как я застрелю это животное, прямо на месте, пусть даже полицейские обвинят меня, гражданина Соединенных Штатов, в незаконном ношении оружия! – С этими словами он посмотрел через стену, но кошка при виде него с ворчанием отступила на клумбу с высокими цветами и спряталась, поэтому Хатчесон продолжал: – Слава богу, это создание лучше знает, что ей полезно, чем большинство христиан. Думаю, мы видели ее в последний раз! Держу пари, теперь она вернется к своему убитому котенку и в одиночестве устроит ему похороны, чтобы никто не видел!

Амелия не захотела больше ничего говорить, чтобы он не осуществил свою угрозу и не пристрелил кошку, ошибочно вообразив, что это ее успокоит. Мы двинулись дальше и прошли по маленькому деревянному мостику, ведущему к воротам, откуда крутая мощеная дорога вела от Бурга к пятиугольной Башне пыток. Шагая по мосту, мы опять увидели внизу кошку. При виде нас ее ярость вернулась, и она снова стала делать отчаянные попытки взобраться на крутую стену. Хатчесон рассмеялся, глядя на нее сверху, и сказал:

– Прощай, старушка. Прости, что ранил твои чувства, но со временем ты это переживешь! Пока!

А потом мы прошли под длинной темной аркой и оказались перед воротами Бурга.

Когда мы вышли оттуда после осмотра прекрасного старого замка, который не смогли испортить даже преисполненные благих намерений реставраторы готики сорок лет назад – хотя результаты их работ выделялись яркими белыми пятнами, – мы почти забыли об утреннем неприятном эпизоде. Старая липа с огромным стволом, искореженным почти девятью прожитыми столетиями, глубокий колодец, вырубленный в сердце скалы древними узниками, и чудесный вид с городской стены, с которой мы слушали почти целых четверть часа многочисленные перезвоны городских колоколов, – все это помогло стереть из нашей памяти инцидент с убитым котенком.

Мы были единственными посетителями, которые вошли в Башню пыток в то утро, – по крайней мере, так сказал старый смотритель, – и так как вся башня была в нашем распоряжении, мы могли подробно все осмотреть, что иначе было бы невозможно. Смотритель, видя в нас единственный источник своих доходов в тот день, был готов во всем идти навстречу нашим пожеланиям. Башня пыток – поистине мрачное место, даже сейчас, когда тысячи посетителей привносят в нее жизнь и связанные с ней радости; но в то время, о котором я рассказываю, она имела самый мрачный и скорбный вид. Пыль веков, казалось, осела на ней, а тьма и ужас воспоминаний стали настолько ощутимыми, что это удовлетворило бы пантеистичные души Филона[63] или Спинозы[64]. В нижнем помещении, куда мы вошли, стояла – по-видимому, как обычно, – непроницаемая тьма; даже лучи жаркого солнца, льющиеся в двери, терялись за стенами огромной толщины и лишь позволяли видеть грубую кладку, такую же, как в тот момент, когда сняли строительные леса, но покрытую пылью. Там и сям виднелись темные пятна, которые, умей стены говорить, могли бы поделиться воспоминаниями, полными страха и боли. Мы с радостью поднялись по пыльной деревянной лестнице, и смотритель оставил двери открытыми, чтобы хоть как-то осветить нам дорогу, так как одна длинная, дурно пахнущая свеча в держателе на стене давала мало света. Когда мы через открытый люк в углу поднялись в верхнее помещение, Амелия так крепко прижалась ко мне, что я чувствовал биение ее сердца. Должен признаться, что меня не удивлял ее страх, так как эта комната оказалась еще более пугающей, чем нижняя. Конечно, света здесь было больше, и его как раз хватало на то, чтобы осознать ужасную обстановку этого места. Очевидно, в намерения строителей башни входило, чтобы только те, кто поднимется наверх, могли наслаждаться светом и перспективой. Как мы заметили еще снизу, там был сделан ряд окон, пусть и маленьких, как было принято в Средние века, тогда как в других местах башни имелось лишь несколько обычных в средневековых строениях узких бойниц, предназначенных для обороны. Всего несколько таких бойниц освещали комнату, и те были сделаны так высоко в стене, что ни с одного места сквозь толстые стены не было видно неба. На стойках и в беспорядке прислоненные к стенам, стояли мечи палачей – огромные двуручные клинки с широким и острым лезвием. Рядом стояло несколько колод, на которых осужденные клали головы; на них виднелись глубокие зарубки в тех местах, где сталь прошла сквозь плоть и вонзилась в дерево. По всей комнате было в беспорядке расставлено множество приспособлений для пыток, при виде которых сжималось сердце: стулья, утыканные шипами, причиняющими мгновенную невыносимую боль; сидения и ложа с тупыми выступами, которые, как может показаться, вызывают меньше мучений, но они действуют не менее эффективно, хоть и медленнее; рамы, пояса, сапоги, перчатки, ошейники, изготовленные, чтобы сжимать разные части тела; стальные корзины, в которых головы при необходимости можно было медленно раздавить, превратив в месиво; сторожевые крюки с длинной рукояткой и ножом, который резал при сопротивлении, – достопримечательность полицейской системы старого Нюрнберга; и еще многие другие устройства для нанесения одним человеком другому ран. Амелия побелела от ужаса при виде этих предметов, однако, к счастью, не лишилась чувств, так как от волнения она села на пыточный стул, но тут же вскочила с визгом, забыв о намерении упасть в обморок. Мы оба сделали вид, что ее расстроил ущерб, нанесенный платью пыльным сидением и ржавыми шипами, а мистер Хатчесон с добродушным смехом принял это объяснение на веру.

Однако центральным объектом в этой камере ужасов было устройство под названием «Железная дева», стоящее почти на середине комнаты. Это была грубая имитация женской фигуры, больше похожая на колокол, или, если сделать более точное сравнение, на фигуру миссис Ной в детском ковчеге, но лишенная тонкой талии и идеальной округлости бедер, служащей отличительной чертой эстетики семейства Ноя. «Деву» с трудом можно было бы считать предназначенной для фигуры человека, если бы создавший ее мастер не сделал на голове некое подобие женского лица. Снаружи машину покрывал слой ржавчины и пыли; к кольцу в передней части фигуры, примерно на уровне талии, была привязана веревка, которая проходила через блок, прикрепленный к деревянному столбу, поддерживающему пол верхнего этажа. Смотритель, потянув за веревку, показал, что передняя часть откидывается на петлях в сторону, наподобие дверцы, и внутри остается место, где может поместиться один человек. Дверца имела ту же толщину и была очень тяжелой, потому что смотрителю потребовалось приложить все силы, чтобы ее открыть, хоть ему помогало это устройство с блоком. Ее большой вес отчасти объяснялся тем, что дверцу специально подвесили таким образом, чтобы ее вес был направлен вниз, и она закрывалась сама собой после того, как ее отпускали. Внутренность разъела ржавчина – нет, сама по себе ржавчина, возникающая со временем, едва ли так глубоко въелась бы в железные стенки; ржавчина этих ужасных пятен проникла очень глубоко! Однако только после того, как мы подошли и заглянули внутрь дверцы, дьявольский замысел стал нам полностью понятен. Там торчало несколько длинных шипов – толстых, прямоугольных, широких у основания и острых на концах, установленных так, чтобы, когда дверца закрывалась, верхние шипы пронзали глаза жертвы, а нижние – его сердце и жизненно важные органы[65]. Для бедной Амелии это было слишком пугающим зрелищем, и на этот раз она упала без чувств, так что мне пришлось снести ее вниз по лестнице, положить на скамейку у башни и ждать, пока она придет в себя. То, что жена испытала сильное потрясение, позднее подтвердилось тем, что у моего старшего сына и по сей день осталось на груди родимое пятно, и, по общему мнению всех родственников, это знак от Нюрнбергской девы.