Чуть ли не в каждом втором коме из осыпающейся с исподу волокнистой трухи торчали разрозненные человеческие останки: там ключица, там плечо, там грудинная кость, кое-где с ребрами. Всего изобильней глыбняк оказывался нашпигованным мощами поблизости от похожего на недостроенный элеватор мелкого кирпича здания, состоящего в тыльной своей, восточной части из двух узких полубашенок, соединенных стеною со сводчатым продлинноватым окном посередине.

От полубашенки к полубашенке прохаживался районный инспектор Валентин Викторович Белодедко.

Несколько из шнырявших по объекту хлопчиков выскочили на невскопанную кромку земли и принялись состязаться: избранные ими за величину палевые мослы, завершенные вертлюжинами в виде чесночных головок, состукивались между собою с глухим отзывом. Самый тщедушный из бойцов, в школьном форменном кительке, очевидно, побаиваясь непосредственного участия в сражении, представлял штандарт-юнкера: на долгую голенную костищу, которую он вздымал обеими руками, была насажена адамова голова с полным набором выгнутых низких зубов.

Когда неощутимо для самих воюющих битва откатилась в сторону скругленной боковины здания, инспектор Белодедко, давно уже с неудовольствием наблюдавший за перемещением линии фронта, вскричал: «А ну, бросьте гадость такую заразную, а еще пионеры, йеп вашу мать!» – и выхватил у ближайшего к нему воина его костяное вооружение; попытался переломить трофей о колено и, не осилив, хватил им хулигана по заднице. Тот деланно завизжал и бросился наутек; за ним последовали остальные, кроме тщедушного в кительке, который метнулся туда-сюда, тотчас упал – и разразился рыданиями, загораживаясь от грозного Белодедки своим штандарт-юнкерским жезлом. Венчающий его череп безропотно понес наказание от запыленного инспекторского башмака – отчего покойник наконец-то утратил передние резцы, прыснувшие из сухих лунок, и отлетел прочь. Ребенок, все еще сжимавший в руках злополучный мосол, не решался подняться; а Белодедко, сильно приступив к поверженному, стал его распекать.

– Слезу пускаешь?! Сначала баловался с мертвым человеком, а теперь слезу пускаешь?! Я от поставлю отца в известность, так он тебе самому ноги, откудова они растут, повыдергувает!

Накаленная «Волга» взъехала на пологий холмок, в центре которого находилось здание с полубашенками, не докатя последних четырех-пяти шагов до тучных белодедковских очертаний.

Еще не вполне замерли колеса и весь механизм еще не оставила двигательная пульсация, как наотмашь, с кряком распахнулись дверцы: обе передние одновременно, а задние – с небольшим опозданием, открывшись-закрывшись вразнобой, не сразу подчиняясь рывкам студентов-понятых.

Следователь Александр Иванович и оперативник Пилихарч со стремительностью ныряльщиков изошли вон: врозь по диагонали вперед – и сомкнулись плечами у радиатора. Головы их были слегка наклонены, лица снуло-неподвижны; правая рука отдыхала в кармане брюк, а левая расслабленно отлетала против движения, совершая при этом винтовой четвертьповорот в запястье. Казалось, прибывшие в состоянии невредимо проникнуть сквозь развернувшегося к ним и никак не соображающего отскочить Белодедку, чья весомая плоть должна была непременно расточиться в соприкосновении с телами работников прокуратуры. Вместе с тем ни следователь Александр Иванович, ни оперативник Пилихарч никак не представлялись целеустремленно занятыми службою; напротив, их поведение скорее выглядело прогулочным, но до отказа исполненным той исступленной свободки , которая достигается лишь прирожденною уверенностью в бессилии и мизерабельности всего встречаемого – того, что робко сторонится и остается, никуда не годное, за горизонтом.

– Ну так как оно ничего себе, Викторыч? – в последний момент перед столкновением обратился к Белодедке Пилихарч.

Этот вдруг поставленный, и к тому же с бессмысленным ударением на словцо «себе», вопрос сильнейшим образом возмутил и без того издерганного инспектора. По своей природе он не мог – да, впрочем, и не желал – с куртуазною легкостью перелетать от одного настроения к другому, парировать балагурство балагурством же; на отчетливые манеры Белодедке требовалось какое-то время для подготовки – и некоторое усилие. Он превосходно знал, что единственным пристойным откликом на дружественный юморок может и должен стать юморок ответный, если почему-то нельзя набить хамлу рылятник ; однако Пилихарч сказанул свою невежливость уж и вовсе без предупреждения. Белодедко перебрал на месте каблуками, пощурился и произнес, тоже как бы с намеком неизвестно на что:

– А-а, драстуйте-драстуйте.

Пилихарч, соболезнующе недоумевая, подставил ушко.

– Ась? – переспросил он мимически: – ась-ась?

– Большой привет, говорю, – невольно поддался на провокацию Белодедко. – Живем, говорю; вас, говорю, ждем.

– А ребенок этот что? За воровство у тебя задержан? – вновь безо всякого предуведомления, отрывистою надменною скороговоркою вонзился в собеседника Пилихарч.

– Та какое воровство! Он в нас пацан честный, только дурака валял, – инспектор совершенно ослабел от выплеснутой на него оскорбухи , что отразилось даже и на голосе его, изменившемся в своей зычности.

– Малэнький малчик лучше балшой дэвочки, – точно про себя заметил доселе ни единого слова не проронивший Титаренко.

Студенты-понятые всхохотнули.

– Ладно, давай, чухай отсюда, – скомандовал Пилихарч присевшему на корточки штандарт-юнкеру; и по внезапной отмашке его кисти со свекольно окрашенными широкими пальцами – отчего малыш всерьез ужаснулся своей беззащитности и, пятясь, исчез, перемещаючись косвенными скачками, – по этой отмашке видно было, что оперативник уже расстался с готовностью побалаганить, несколько подкузьмить дубоватого окраинного коллегу; он словно вычеркнул нечто перед собою, закрестил его «зетом»: поднадоело .

Один из понятых наклонился было к покинутой мальчиком кости, но, застопоренный в своем порыве взглядом следователя Александра Ивановича, с которым инициативный студент счел за лучшее дополнительно, пускай хоть бы даже и молчаливо, проконсультироваться, – перерешил.

– Не надо пока ничего трогать, – отнесся Титаренко вслух.

Трогать возможно было все и всегда, если тебе охота хвататься за каждую дизентерию ; но следователь Александр Иванович, выведенный из себя оголтелою дорожною болтовнею понятых, не мог удержаться, чтобы не растоптать энтузиаста; кроме того, любой акт добровольной самодеятельности , как и вообще готовность к движениям без особой нужды, производил в нем жестокий приступ омерзения.

– Не надо пока суетиться, – присовокупил Титаренко, адресуясь даже не к собственно понятым, но к промежутку между их грубо подстриженными головами.

– Та то кладбище раскопали, – решил предварить обязательные расспросы инспектор Белодедко.

– Раскопали, – в точности следуя за белодедковскою манерою, повторил следователь Александр Иванович и продолжил: – Двое накидались, как сами хотели, и поперлись на кладбище; осень, дождь льет, скользко. Один бухарик свалился в могилу, а друг не заметил. Вдруг слышит – кто-то там из могилы звук подает: б-р-р, б-р-р. Тот подходит и спрашивает: ты что? – а тот говорит: б-р-р, холодно! – а этот отвечает: а хули ж ты раскопался в такую погоду?