– Привет, – ответил он на вызов спокойно и непринужденно, втайне по-щенячьи радуясь, что Лис есть.

– Привет, – звонко и весело отозвалась она, не умеющая прятать истинные эмоции так же ловко. – Я прилечу через неделю, уже купила билет.

– Да? А чего так?

– Мне здесь очень скучно.

– Зато мне здесь очень весело. Даже не представляешь, насколько, – нервно хохотнул Замятин и, помедлив, добавил тише: – Прилетай, плохо без тебя.

Лис молчала. Но по ее молчанию Замятин мог определить, что сейчас эта сентиментальная женщина, скорей всего, зачарованно улыбается, готовая вот-вот заплакать. Этого еще не хватало, он ведь тоже не железный, а сейчас и вовсе как оголенный нерв.

– Когда и где встречать? – Нарушил он молчание.

– Я сейчас скину тебе электронный билет, там все написано.

– Ну добро! Жду.

Закончив разговор с Лис, майор обнаружил себя в начале Тверской минующим Центральный телеграф. Еще пара-тройка сотен метров по прямой, и он упрется в Кремлевскую стену. Он уже видел, как на панораме ночного неба заалели на часовых башнях пятиконечные звезды, волею судеб опустившиеся на его погоны. Ему предстояло решить, что с ними делать. Майор привычным движением запустил руку в короткую поросль светлых волос, почесал затылок и лишь после этого заметил, что на костяшках засохла кровь. Такая же алая, как маячившие впереди звезды.

синий кит меня спасет

в тихий дом он приведет

боль покоя не дает

но мы знаем, что радость придет

я в игре, раз, два, три.

синий кит, мне дорогу покажи.

Я понимаю китов, которые выбрасываются на берег, и завидую бабочкам, которые живут один день. Один прекрасный день, с первой радостью солнца, неба, первого чистого вдоха и выдоха. Один прекрасный рассвет, один прекрасный закат. Всё в этом коротком мгновении жизни – новизна и чистота, которую бабочка ничем не успевает запятнать. Все первозданно, прекрасно и истинно. Я помню это особое чувство из самого далекого детства. Помню мимолетно, вспышкой, узорчатым отпечатком на зыбучих песках памяти, который лишь на мгновенье проступает четким рисунком и тут же расползается, утрачивая контур.

Тогда, в то время самого раннего детства, я была еще целой, новой, способной впускать в себя радость и удерживать ее как цельный сосуд. А потом этот сосуд пошел трещинами, раскололся. Похоже, слишком многое в него попытались вместить мои предки: боль, жалость, непонимание, обиды, сострадание, которое день ото дня множилось во мне так, что я потеряла способность его переваривать. Теперь в ветхом сосуде меня не удерживается радость: все, чем он должен быть наполнен, вытекает сквозь разломы и щели. Той цельной новизны никогда уже во мне не будет, незапятнанной чистоты бабочки-однодневки тоже. Я не знаю, что с собой, такой, делать и могу ли я, такая, быть совместима с кем-то другим.

Мне всегда казалось, что где-то есть другой мир, параллельный. Чем старше я становилась, тем сильней мечтала его найти. Сначала я думала, что это чувство во мне от того, что я особенная и умею улавливать больше, чем другие. Будто бы из какой-то прошлой жизни я сохранила память о другой реальности и знала наверняка, что в ней мне будет лучше, чем в этой. Когда я услышала про «Тихий дом», подумала: может, именно Тихий дом и есть мой мир, в который необходимо вернуться? И моей целью стало – найти его. Мне проще было верить в фантастические миры, чем в то, что есть лишь тот, в котором мои близкие люди мучаются и нисколечко не любят друг друга. Они не любят друг друга, а значит, и меня, ведь во мне есть часть от каждого из них. Мне казалось, что этот мир несовершенен, уродлив, и мне нестерпимо хотелось найти тайную дверцу, чтобы сбежать отсюда.

Но недавно до меня дошло. Меня осенило: дело вовсе не в мире, который мне дан, дело во мне! Наверное, это прояснилось в моем сознании, когда я услышала фразу: «Куда бы ты ни пошел, ты возьмешь себя с собой». Я представила себя в Тихом доме, но поняла, что боль, которая есть во мне, никуда не пропала. Я сломанный человек и всегда и везде буду такой! В Тихом доме или в Громком. Потому что нечто важное во мне нарушено. Какие-то винтики и шестеренки, необходимые для полноценной, счастливой жизни. Наверное, эти винтики и шестеренки отвечают за чувство любви к родным и близким. И так уж случилось, что именно близкие сломали их во мне. Я чувствую, что это умение было элементарным, базовым, данным каждому живому существу от рождения и в то же время жизненно важным. Лишившись способности любить родных, можно ли полюбить кого-то другого, себя или мир? Потому что как ты можешь позволить себе полюбить кого-то сильнее, чем своих родных? Как ты можешь позволить себе подарить кому-то постороннему более теплый взгляд, чем своим родным, улыбнуться более приветливо? Все кажется фальшью и ложью.

Помню, лет семь назад, когда была еще совсем мелкой и глупой, спросила маму, любит ли она отца. Я с самого детства пыталась понять, почему в нашей семье все так не похоже на счастливые финалы из сказок или красивые истории про любовь. Я все пыталась и не могла сообразить, как так получается, что вот вроде семья и в то же время – чужие, озлобленные друг на друга люди. А потом я наконец догадалась спросить прямо, любят ли они друг друга. Мама тогда улыбнулась своей уставшей, вымученной улыбкой, бледной и дрожащей как туман над водой, и сказала, что нет никакой любви. Что любовь и счастье – это лишь книжные выдумки. Что в жизни главное – стабильность и покой. Так странно, ошеломляюще прозвучали тогда ее слова, как непостижимое откровение. При этом мама смотрела на меня так, что на мгновение я даже усомнилась, действительно ли она собственной персоной говорит со мной. Тогда я впервые очень явственно ощутила свою неуместность в этом мире, ведь я узнала, что не являюсь следствием любви.

То первое ощущение неуместности в мире за последние месяцы моей жизни наконец-то нашло свое место в пазле. Последние разговоры с Валерием Павловичем, в которых так громогласно вдруг прозвучали слова «предопределенность» и «детство»; прощальный взмах завитков на шее Вадима; пугающая сладость боли от очередных порезов, которые по иронии сложились в слова «Тихий дом», и в то же время отвращение в этой патологии, лишь подчеркивающей мою ненормальность; очередная скручивающая жилы потасовка родителей; глупый и бессмысленный развод под священным некогда знаменем Тихого дома; ответ на вопрос: «Почему ты сменила имидж, Лиза?» – все эти фрагменты будто взмыли вверх как истлевшие клочки бумаги, плавно опустились вниз и объединились в одно странное чувство, которому я не могу подобрать слова и которому не хватает места у меня внутри. Настолько это чувство ново и велико.

С этим большим и странным чувством внутри я пойду сейчас на свой любимый балкон на тринадцатом этаже. Мое секретное место, где можно думать, глядя на то, как в перспективе расплываются четкие линии города и реальности. Там я постараюсь представить себя бабочкой-однодневкой. Как будто ничего-ничего в моей жизни не было, кроме одного прекрасного дня с первой радостью солнца, неба, первого чистого вдоха и выдоха. Один прекрасный рассвет, один прекрасный закат. И все в коротком мгновении жизни, выпавшем мне, – новизна и чистота. И над этой моей очередной глупой фантазией пусть реет по-детски наивное знамя «Тихий дом».