За это время ветер поменял направление. Лодка Лютке располагалась с наветренной стороны — через 15 минут матросы привязали торпеду к ее борту. Потом они несколько минут лежали на палубе, отдыхая. В знак того, что перерыв закончился, Лютке заполнил передние балластные цистерны, и люди оказались в воде. Они тихонько выругались, возмущенные тем, что командир даже не посчитал нужным предупредить их о заполнении цистерн. Когда торпеда оказалась над палубой, цистерны были продуты, палуба всплыла, и торпеда легла на нее. Моряки втащили ее через люк в передний торпедный отсек.

В полдень ветер стал крепчать, а на море поднялись волны. Морякам, доставившим торпеду, дали по чашке бульона и ничего больше; командир заявил, что на полный желудок плыть тяжело, и он был прав.

На транспортировку второй торпеды ушло полтора часа. Теперь у них был полный комплект — двенадцать торпед внизу и две в запасных контейнерах на палубе. Старпом приказал очистить палубу для погружения, Лютке взял курс на Центральную Америку, a «IX-D» отправилась домой.

— Хайль! Удачной охоты и новых побед! — крикнул вдогонку ее командир, а Лютке ответил:

— Спасибо, капитан-лейтенант!

Три недели они бороздили воды Карибского моря от Пуэрто-Рико до Тринидада, но не встретили ничего, достойного их внимания. Все это время море было таким спокойным, что казалось уснувшим, а когда поднималась зыбь, создавалось впечатление, что это колышется расплавленный свинец. Небо было покрыто дымкой, в воздухе не чувствовалось ни дуновения. Группы облаков висели неподвижно, словно аэростаты воздушного заграждения. Солнце было медно-коричневого цвета и немилосердно жгло палубу. Оно светило 14 часов в сутки и большую часть времени стояло вертикально над головой моряков, несших вахту на мостике. Его лучи, казалось, хотели расплавить стальной корпус лодки. Изнуряющая жара лишала людей энергии, убивала мысли и высасывала из них последние соки. Моряки несли вахту без головных уборов; защиты от солнца не было нигде. Но больше всего их донимала жажда. Вокруг расстилалась бесконечная водная гладь, сверкавшая, словно жестяная крыша, а у них почти не было питьевой воды. На моряков наваливалась усталость, руки и ноги с каждым часом становились все тяжелее. Вахтенные с трудом подавляли желание опустить бинокль, закрыть усталые глаза, задремать, заснуть, заснуть на вахте. Но они продолжали вглядываться в даль сквозь бинокли. Время от времени веки моряков закрывались от усталости, но только на несколько секунд. Они протирали глаза, и в полдень, в адскую жару, от которой кружилась голова, наклонялись вперед, чтобы усилить циркуляцию крови в мозгу. Если это не помогало, на них выливали ведро морской воды. Время от времени кто-нибудь из вахтенных терял сознание, и его спускали в центральный пост.

Внутри лодка напоминала турецкую баню. Средняя температура составляла 47 градусов. По каким-то необъяснимым причинам опреснительная установка перестала работать, и воды для питья стало меньше, чем всегда. На трех человек в сутки выдавалась бутылка теплой шипучки. Люди почти ничего не ели. Хлеб был заплесневелым, масло — расплавленным и прогорклым; а когда у кого-нибудь вдруг просыпался аппетит, и кок открывал банки с мясными консервами, они почему-то оказывались заполнены только наполовину и смешаны с песком.

У дизелистов от солярки по всему телу пошли фурункулы; у остальных подводников на коже выступила сыпь; на разъеденных соленой водой и обожженных солнцем лицах кожа лупилась, напоминая сухие картофельные очистки. На шее, прикрытой бородой, от грязи образовались огромные прыщи. Все страдали от тупой пульсирующей головной боли. Кожа на койках была скользкой от пота, вся лодка пропиталась потом и воняла. Из-за жары и миазмов, в которых смешались запах нефти, влажной кожи, пропотевшей одежды, гнилых лимонов и испарений от тел пятидесяти мужчин, было совершенно невозможно уснуть.

Субмарина превратилась в раскаленную сигарообразную тюрьму. День за днем моряки видели лишь железо, сталь, вентили, рычаги, клапаны и одни и те же невыспавшиеся лица с черными кругами под глазами. Сна не было, только апатичная сонливость, не дающая отдыха и дурманящая сознание.

После вахты мотористы курили сигареты под «деревенской липой», как они называли место у перископа. Через открытый люк они видели кусочек неба, и так на протяжении всего похода. Частые вражеские налеты донимали подводников, и на мостике могли находиться только вахтенные сигнальщики и командир. Температура в машинном отделении достигала 65 градусов.

В Карибском море лодка ныряла одиннадцать раз — когда появлялись самолеты. Вот и все события. Все остальное — опостылевшая рутина, и частью этой рутины было отвращение, которое люди питали друг к другу, и раздражение, вызывавшее страшную ярость от малейшего пустяка. Каким-то образом им удавалось удержаться от драк, и это было большим достижением.

Книги в корабельной библиотеке, совсем небольшой, были читаны-перечитаны десятки раз. Самой популярной была книга Нансена «В ночи и во льдах». Книжонки, посвященные сексу, тоже пользовались успехом, и вообще секс был главной темой всех разговоров. В крови больше не было селитры, кроме того, подводники ели много яиц. Пожалуй, это было единственное, что можно было есть в такую жару. Рундуки члены команды украшали самыми соблазнительными фотографиями кинозвезд. Тиммлер сказал, что все они по очереди спят с режиссерами, которые их снимают, и министром культуры, и если война будет проиграна, то они с таким же энтузиазмом станут ублажать и победителей. Они всегда на стороне победителя, именно по этому признаку можно узнать шлюху.

Доктор Тиммлер разбирался в этом деле, ведь он писал сценарии для фильмов. По его словам, один из них был почти уже принят, но из-за интриг одной из этих шлюх фильм по нему так и не сняли. Рассказ Тиммлера отдавал кислятиной и не вписывался в его философскую систему. Офицеры называли его «корабельным философом», поскольку он сам считал себя таковым.

Его дебют в качестве корабельного философа прошел в старшинской каюте, где он выступил с лекцией об офицерских борделях. Он сказал, что единственной приятной стороной его назначения военным корреспондентом было то, что он получил право посещать офицерские бордели. Но и тут офицерская каста его разочаровала. О да, эти дома содержали в чистоте, в них соблюдались требования гигиены, но атмосфера была ужасной. Это заведения для снятия избытка мужской половой энергии. И он закончил свою лекцию замечанием, что рядовой состав ничего не потеряет, если останется там, где он есть.

Свой следующий философский доклад он сделал в офицерской кают-компании. Дверь старшинской каюты оставалась открытой, и мичманы все слышали. В соответствии с современной модой Тиммлер начал с того, что он, как образованный человек, конечно, не верит в Бога и прочую подобную чушь. Тиммлер всегда был готов обсуждать вопросы религии — даже в абсолютно трезвом состоянии. На этот раз он заявил, что презирает людей, которые ходят в церковь из-за страха перед последствиями мышления, то есть таких людей, которые боятся думать. Что касается его, то он считает, что люди, которые не думают, — не живут, а просто существуют. И о политике он тоже был невысокого мнения. У немцев нет художественного дара, потому что они недостаточно поверхностны; они не могут идти на компромисс, им приходится все делать обстоятельно или не делать совсем, они не умеренны ни в добре, ни в зле. Сейчас Германия, несомненно, переживает период добра. Биополитически — он очень любил это слово, ибо сам его придумал, как он никогда не уставал повторять, — так вот, с биополитической точки зрения Германия — единственная динамичная нация в западном мире. Другие нации уже давно прошли эту высшую точку. О войне он тоже знал все и, как истинный философ, с пафосом дилетанта рассуждал о храбрости и чести…