— Разве вы не проголодались? — услышал Тайхман вопрос командира.

— Ну почему же, конечно проголодался. Не единым умом жив человек, ха-ха-ха, но если мне позволят сказать — дух превыше всего, даже миски с супом.

— Тогда продолжайте питаться духовной пищей, а мы пока съедим вашу порцию, — сказал командир и убрал тарелку Тиммлера. Это был первый и последний раз, когда Тиммлер философствовал в присутствии командира.

И не таким уж он был нигилистом. Смельчак лишь на словах, он тайно надеялся, что когда-нибудь будет награжден за свои познания, которые, как он охотно отмечал, приносили ему столько страданий. В целом это был обыкновенный писатель-неудачник, самолюбие которого было уязвлено тем, что моряки, несмотря на его многочисленные интеллектуальные дарования, не принимали его всерьез. Обладая стерильным интеллектом, он убеждал себя, что имеет право свысока смотреть на товарищей, и если взрыв глубинной бомбы лишал его аппетита, то он объяснял это тем, что у него более чувствительная нервная система, чем у других.

Подводники считали Тиммлера клоуном, безобидным придурком. Его терпели до тех пор, пока у него от невыносимой жары не начались заскоки и он не сделался опасен. Он воспринимал мужчин как представителей другого пола, и это вызвало отвращение у команды. Тиммлер стал агрессивен, и его пришлось привязать к койке. Тогда его безумие приняло новую форму — у него появилось навязчивое желание читать свои произведения всем, кто окажется поблизости.

Все началось с «Военного дневника». Время от времени командир делал записи карандашом в маленькой записной книжке — это и был «военный дневник». Когда другой работы не было, он просил первого лейтенанта отредактировать и отпечатать этот текст. Тиммлер помогал ему. Для него это была единственная работа на борту; он вдруг превратился в педанта и постоянно придирался к Энгелю.

Однажды он принялся просвещать Энгеля по пяти пунктам немецкой грамматики. Выражение «в то время как», дескать, применяется только тогда, когда два действия происходят параллельно во времени. Энгель не должен был писать «в то время как из-за тропической жары отказала опреснительная установка», поскольку жара не являлась действием. В качестве примера правильного применения выражения «в то время как» он приводил такую фразу: «В то время как одной рукой я расстегиваю ширинку, другой достаю из кармана презерватив».

— Ты отличаешься от свиньи только тем, — сказал ему Энгель, — что у тебя не четыре, а две ноги.

Тиммлер вскочил и помчался в центральный пост. Там он в великом возбуждении принялся ходить взад-вперед и в процессе этих перемещений набрел на бутылку газировки. Он приложил бутылку к губам и высосал ее до дна. Когда он поставил бутылку на пол, помощник механика увидел, что лишился своей шипучки. Он взял пустую бутылку и приложил ею философа по голове. Потом он извинялся перед инженером-механиком, заявив, что не мог и подумать, что человек может так легко вырубиться.

Придя в себя, Тиммлер нажаловался командиру. Винклер встал на защиту своего помощника.

— У бедняги, — сказал он, — отняли газировку, которую он копил три дня, вот он и повел себя, как муж, заставший жену в постели с любовником.

Ввиду смягчающих обстоятельств помощник механика получил семь суток ареста с отбыванием наказания в порту. Это означало, что отпуск его накрылся. Тиммлер настаивал, чтобы взыскание было оформлено письменно, но командир отказался, объяснив это тем, что Тиммлер не был военнослужащим.

На следующий день Тиммлер зашел в центральный пост и ударил помощника механика по лицу. Когда на шум пришел Винклер, Тиммлер ударил в ухо и его. Тиммлер явно сбрендил. Инженер-механик, старший квартирмейстер и Тайхман отнесли его в кубрик и привязали к койке.

По пути философ так пинался и брыкался, что разорвал ремешок часов Тайхмана. Он теперь носил их в свободное от вахты время и даже на мостике в сухую погоду. Командир о них больше не вспоминал. Когда Тайхман получил эти часы, сзади к их крышке был приклеен кусочек кожи. В жаре последних дней клей размяк, и кусочек кожи отлетел. Но надпись и дата, выложенная драгоценными камнями, остались. «Они все равно не потеряли своей ценности», — подумал Тайхман и спрятал их в самый дальний угол своего рундука.

Он получил их в подарок. Фрау Вегенер написала ему во Фленсбург и попросила заехать к ним в Берлин перед отправкой на фронт — ее муж был бы очень рад его приезду. Тайхман заехал в Берлин, а потом отправился к месту службы на специальном поезде командования подводным флотом, который шел в Кёльн. Его остановка в Берлине была недолгой. Он прибыл туда в полдень и сразу же отправился в Далем. В саду молодой человек ровнял лопатой гравий садовой дорожки. На нем был зеленый фартук садовника. Симпатичный парень, подумал Тайхман и удивился, как это ему удалось отвертеться от армии. Молодой человек оказался очень приветливым и открыл ему ворота. Горничная проводила Тайхмана на второй этаж, где ему пришлось подождать несколько минут в маленькой розовой гостиной.

Вошла фрау Вегенер. На ней было простое платье, и она принесла с собой одеяло, которое, садясь, положила поверх колен. Она протянула ему руку и пригласила присесть, сказав, что рада его приходу, потом она объяснила, что муж прилег отдохнуть и появится минут через пятнадцать. Тайхман спросил, как у него дела, и она ответила:

— Хорошо. — Не успел он осознать, как долго могут тянуться пятнадцать минут, если их необходимо заполнить светской беседой, как фрау Вегенер сказала: — Оставим эти игры. Я знаю, что тревожу старые раны, которые нанесла когда-то и которые уже, наверное, затянулись. Или, может… в общем, забудем. Ты — ты ведь любишь меня, правда?

Тайхман услышал, как в соседней комнате начали бить часы. Они пробили трижды звонким серебряным звуком, какой бывает в музыкальных шкатулках. Он взглянул на стену за спиной фрау Вегенер. Она была оклеена розовыми обоями с линейным рисунком. На стене висела написанная маслом картина с изображением девочки лет четырнадцати, фрау Вегенер в детстве. Он заглянул в глаза девочки и ответил:

— Да.

— И ты знаешь, что тебе нельзя меня любить?

— Да.

— Я не могу запретить тебе. Но тебе не следовало влюбляться.

— Да.

— Я знаю, как ужасно для тебя сидеть здесь и отвечать «да», но это скоро закончится. Обещай же не делать ничего, что мне пришлось бы запрещать.

Тайхман промолчал в ответ.

— Как женщине мне льстит, что ты не торопишься с ответом. Но молчание затянулось. Скажи «да» еще раз, пожалуйста.

— Да.

Хотя он был совершенно серьезен, все это напомнило ему дешевую пьесу, в которой ему навязали роль, которую он не желал играть. Он вновь почувствовал, что она взяла верх.

— Спасибо. А я обещаю никогда больше не причинять тебе зла и не мучить тебя. Я знаю, я причиняла тебе боль, но не скажу, зачем это делала, — не могу этого сказать. Ты просто поверь, что я не хотела этого. Это было совсем не то, что ты мог подумать, что ты мог…