Нынче я дома от 5 ч<асов> весь вечер, завтра еду поездом 10 ч<асов> 50 мин<ут>. Ради Бога — известите, а то зря поеду.

У Вас в доме никого, только белье кипит в одиночестве.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 214. Печ. по СС-7.

11-30. Н. Вундерли-Фолькарт

Meudon (S et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

2-го апреля 1930 г.

                             Милостивая государыня,

ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.

Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему — кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> — это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который — будет.

Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, — пусть лежат они пять коротких десятилетий [964]. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним — Вы предоставите их Вашим потомкам.

Так лучше.

Письма Рильке, его книги с надписями и его — наверное, последнюю — Элегию [965] я завещаю веймарскому Дому Рильке [966] (почему не Святилищу — ведь любой дом был или станет благодаря ему святилищем?) с такой же просьбой: через 50 лет после моей смерти.

Милая милостивая государыня (Вы не можете не быть милой или быть немилостивой, раз Вы близко знали Р<ильке> и по-прежнему близки к нему) — в 1927 году я напечатала в русских журналах новогоднее письмо (стихотворение) к Р<ильке> [967] и еще одно, как бы это сказать, — Р<ильке> был моей последней Германией, как я — его последней Россией — словом — тоже письмо о его смерти между другими двумя: смертью старой девы и смертью мальчика (так уж случилось) — длинная фраза! [968]

Что до стихов — я просто не знаю, кто мог бы их перевести; по-русски я считаюсь одним из двух «самых трудных» поэтов (другой — Борис Пастернак, сын художника Леонида Пастернака, дружившего когда-то с Рильке, и, по-моему, — и не только по-моему — величайший поэт русского будущего), но другие страницы (проза, как это принято называть) [969] вполне переводимы. Будь у меня лишь время! (Лишь время.) [970]

Милая и милостивая государыня, разрешите задать Вам один вопрос, что стало с переведенным Рильке «Словом о полку Игореве» (древнерусский памятник), о чем не раз идет речь в его письмах? Ведь это я загадала желание, чтобы он однажды перевел Слово, а спустя три года после его смерти узнаю, что перевод выполнен уже двадцать лет тому назад [971]. — Такой вот удар в сердце. —

Вероятно, Вам будет приятно знать, что через две недели после его ухода я получила от него подарок: греческую мифологию по-немецки — 1875 года (год его рождения?) — для юношества. Он, собственно, доверил это своей русской помощнице, и книга пришла, когда он ушел [972].

Через несколько дней Вы получите французский — увы! плохой — перевод моего вступления к письмам Рильке, переложенным мной на русский. Слово «mystère» звучит по-французски иначе, чем наша русская «тайна» или Ваше немецкое «Geheimnis» (Geheimrath [973] и conseiller privé [974]). Да и сам французский холодней, светлей и раскатистей. Я исправила, где могла (то есть вычеркнула). К сожалению, вся интонация искажена: чересчур учтиво. Я пишу иначе [975].

                             Марина Цветаева

Ничего, ничего не знаю я о его смерти. Как ушел? Знал ли? Кто был возле него? [976] Какое слово было последним?

Только то, что в газетах [977].

И некого мне было спросить, ни одного имени я не знала — настолько я была с ним одна.

Милая милостивая государыня, если только это в Ваших силах, сообщите мне все, что знаете, — наверное, Вы знаете все, — а я даже не знаю, кто Вы.

Лишь одно: Вы близки к нему.

Впервые — Небесная арка. С. 184–186. СС-7. С. 354–355. Печ. по СС-7.

12-30. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.) France

2, Av<enue> Jeanne d’Arc

3-го апреля 1930 г.

                             Дорогая Раиса Николаевна! Как благодарить??

Поставьте себя на мое место и оцените его — или мою — безысходность. Всю безысходность моей благодарности. Мне часто говорят, еще чаще — говорили, что у меня вместо сердца — еще раз ум, — что отнюдь не мешало — критикам например — обвинять мои стихи в бессмысленности [978]. Ответ мой был один: когда у меня болит, и я знаю что болит и отчего болит — болит не меньше, м<ожет> б<ыть> больше, потому что нет надежды, потому что болезнь, при всей видимости случайности, хроническая. Так с чувствами. Хотите слово самого большого поэта — не хочется сказать современности, не мое мерило — просто самого большого поэта, который когда-либо был и будет — Рильке (Rainer Maria Rilke).

— Er war Dichter und hasste das Ungefähre [979] — (можно еще и Ungefährliche [980]: от Gefahr, т. е. безответственное) — так и я в своих лабиринтах.

Простите за такое долгое лирическое отступление, но иначе Вам меня не понять.

Мне бесконечно жалко, что у меня нет на руках своих вещей — иных уже не достанешь — насколько легче было бы беседовать через океан. Ведь всякое письмо — черновик, не доведенный до беловика, отсылая — страдаю. А времени проработать письмо — нет. Всякое письмо сопровождается угрызением моей словесной совести (совести пишущего, а м<ожет> б<ыть> и са́мого слова во мне). Эта своеобразная и трагическая этика была дана мне — если не взамен, то в ущерб другой. Трагическая потому что ей ни в сем