– Здесь похоронен мой отец. Здесь же похоронят и меня. Это мой дом, – прямо говорит он. – Мы останемся здесь, пока листья не поменяют цвет. А потом пойдем на восток. Перезимуем там, где бьют горячие ключи и вода не остывает, даже когда выпадает снег. Покателло будет поблизости.

Отряд налетчиков уже прибыл, окрыленный победой. Они увели у кроу тридцать лучших лошадей. Мы разбиваем лагерь возле сосен и елей, где река делает изгиб, так что наша стоянка защищена со всех сторон. Я провожу утро с Вашаки и еще несколькими воинами, высматривая стада и планируя охоту, и возвращаюсь к полудню. Женщины сидят вместе и достают из шишек кедровые орешки, быстро работая руками и непринужденно болтая. Ханаби выучила немного английских слов за то время, что провела с моей семьей. Она успела все подзабыть, так что Наоми приходится говорить помедленнее, но Ханаби очень старается.

– Когда-то я сама была Наоми, брат, – говорит она мне. – Я ее понимаю.

Похоже, что так и есть, и я благодарен ей. Потерянная Женщина проявляет к Наоми бесконечное терпение и даже не пытается говорить, просто показывает, любит и заботится. Они обе какие-то притихшие, словно между ними без слов установилась какая-то особенная близость, и Наоми невольно тянется к ней. Но сейчас Наоми нет среди женщин, которые лущат шишки, и я не нахожу ее ни в вигваме, ни с лошадьми. Потерянная Женщина указывает мне на реку, которая уходит в глубь леса, и говорит, что Наоми хотела побыть одна.

– Хватит ей быть одной. Иди к ней, – велит мне Потерянная Женщина, направляя меня к лесу.

Я нахожу Наоми в густых зарослях возле речки. Она сняла лосины, задрала платье из оленьей кожи и смывает кровь с бледных бедер.

– Наоми?

От неожиданности она выпрямляется, поскальзывается на камнях и плюхается в воду, да так и остается сидеть в скомканном платье и торчащими в разные стороны ногами.

– Наоми! – Я не смеюсь, не зная, все ли с ней в порядке.

Она поднимает на меня взгляд и пытается улыбнуться. Улыбка, взгляд. Это уже значительное улучшение.

– Я не слышала, как ты подошел. Постаралась отойти подальше от лагеря, чтобы… помыться.

Я подхожу ближе и останавливаюсь у воды.

– У тебя кровь.

– Да, – кивает она. Ее глаза блестят, но она не плачет. – У меня кровь. Наконец-то. Я уже начала бояться.

Я не понимаю. А потом… до меня доходит. От этого сознания у меня слабеют колени и перехватывает дыхание.

– У меня шла кровь, когда мы проходили Шип-Рок. А потом нет.

– А мы с тех пор не были вместе. – Я опустошен, и мой голос звучит безжизненно.

– Да. Не были, – шепчет она. – Я… ждала. Нужно было убедиться. Чтобы не сомневаться.

– Аака'а, – выдыхаю я.

Меня переполняют гнев и отвращение. Я сажусь в реку рядом с ней, не обращая внимания на воду и на то, что я в одежде.

– Но теперь кровь пошла, – с напускной бодростью добавляет Наоми. – И это хорошо.

Я боюсь говорить, поэтому киваю, обхватив колени руками и пытаясь сдержать ярость, которую некуда выплеснуть. Некоторое время мы сидим бок о бок, немея от холодной воды в тенистом ручье. Я не знаю, как склеить то, что сломано, и облегчить боль, которую мне не понять.

– Я не боролась, Джон, – вдруг торопливо признается она.

Я жду, затаив дыхание.

– Я не боролась, – повторяет Наоми громче, как будто заставляет саму себя посмотреть правде в глаза. – Я боялась, что Магвич отдаст меня в другое племя и я больше не увижу своего брата. Поэтому я не боролась.

Я не касаюсь ее. Не пытаюсь утешить и поддержать. Наоми еще не договорила.

– Я не боролась. – Ее голос дрожит, глаза наполнились слезами, которые уже пролились на щеки, но я слышу ее злость, и это меня радует. – Было больно. Хотелось закричать. Вырваться и бежать, бежать не останавливаясь. Но я не вырвалась. Я все стерпела. – Она делает рваный вдох. – Я этого не хотела. Не просила. Я не стала от этого хуже. Я это знаю. – Наоми кивает, будто подкрепляя свои слова. – Но я… не боролась, и с этим я никак не могу смириться.

– Ты боролась, – возражаю я.

– Нет. Не боролась. – Она упрямо мотает головой, утирая злые слезы тыльной стороной руки.

– Бороться можно по-разному, Наоми Лоури.

Услышав свое имя, она поднимает подбородок и смотрит на меня, по-настоящему смотрит и слушает.

– Ты боролась за своего брата. За Ульфа. Боролась за жизнь. Было бы проще царапаться, брыкаться и кусаться. Поверь мне, я знаю. Первые пятнадцать лет своей жизни я только и делал, что дрался и сопротивлялся. Но… вытерпеть испытания – это совсем другое. Намного сложнее. Не смей говорить, что ты не боролась, потому что это неправда. Ты всю жизнь с чем-то борешься. И тогда боролась. И сейчас.

Ее щеки залиты слезами, губы тоже, но она наклоняется ко мне и прижимается к моим губам. Я чувствую соленый привкус печали, но к нему примешивается вкус надежды. Это поцелуй, полный благодарности, короткий и нежный. Потом она снова отстраняется.

– Я рассчитывал совсем не на такой поцелуй, – говорю я, надеясь, что не перегибаю палку.

Она смеется, запрокинув голову, и на мгновение я снова вижу ее, свою Наоми, которая готова влезть в переговоры с Черной Краской, устроить стирку под дождем и без стеснения заявить мне, каких поцелуев она от меня ждет.

– Неужели? – говорит Наоми, подыгрывая мне. – А на какой поцелуй ты рассчитывал?

– Я хочу, чтобы ты поцеловала меня так, будто думала об этом с нашей первой встречи.

Она снова смеется, но давится слезами, и смех получается похожим на всхлип. Наоми проводит по моим губам кончиками пальцев, холодными и мокрыми после сидения в ручье, но больше не целует.

– Я люблю тебя, Две Ноги, – произносит она.

– А я тебя, Наоми Мэй-Лоури.

Утром разведчики заметили бизонов, и в лагере началась суматоха. Костер разожгли поярче, и лекарь несколько часов плясал вокруг него вместе со старыми воинами, обращаясь к чему-то – или к кому-то – с просьбой благословить охоту, которая даст пропитание на всю зиму. Женщины не танцевали и не молились, просто стояли по краям и подбрасывали дрова в костер, чтобы мужчины могли продолжать пляску.

Шошонское племя делится на два мира, мужской и женский. Они пересекаются, образуя небольшое совместное пространство на стыке, где труд и тяготы становятся общими, и все зависят друг от друга, но все же эти миры четко разграничены. Может, так же устроена жизнь во всех племенах. У всех индейцев. И вообще у всех людей. Сомневаюсь, что дакота, которых мы встретили у Форт-Ларами, живут совсем иначе. Даже мой собственный мир не так уж сильно отличается. Просто в нашей семье это совместное пространство было намного шире. У мамы были свои дела, у папы свои, но все это оставалось по краям, а жили и любили они где-то посередине.