Все, что происходит между нами, кажется мне правильным. Колыбель ее бедер, шелк ее кожи, ее грудь, прижатая к моей, поцелуи. Я не двигаюсь, хотя мое тело отчаянно требует движения, но и не отстраняюсь.

– Я здесь, с тобой, занимаюсь любовью, а они лежат в земле, – произносит она, словно умоляя меня понять ее.

– Я знаю.

– Поэтому мне больно… быть счастливой.

– Да. Мне тоже.

Отрицать это невозможно, а от признания боль в груди ослабевает, и ее лицо немного расслабляется. Она утирает слезы, а я целую ее в лоб. Мы вместе делаем вдох, преодолевая боль, и крепче прижимаемся друг к другу. А потом снова начинаем двигаться.

НОЧИ СТАНОВЯТСЯ ХОЛОДНЕЕ, и солнце светит иначе. Его лучи падают не вертикально, а под углом, проникая в просветы между горными вершинами и не касаясь тенистых уголков. Свет сделался бледно-золотым, а скоро его и вовсе не станет. Мы уходим из долины Уинд-Ривер в середине октября – я не могу назвать точную дату. После Форт-Бриджера я сбился со счета. Может, десятое, но я не уверен. Наши мальчишки, наверное, уже перебрались через горы. Маршрут должен был закончиться у лесопилки Саттера, и я молюсь о том, чтобы Эбботт пристроил их куда-нибудь на зиму. Надеюсь, что Колдуэллы и Кларки тоже позаботятся о них. Эмельда любила Уинифред, и, думаю, Наоми она тоже любит. Надеюсь, ее любви хватит и на мальчишек до тех пор, пока мы не сможем вернуться к ним.

Щеки Наоми порозовели, а лицо уже не такое худое. Она едет верхом на Самсоне, собрав волосы в косу, чтобы не лезли в лицо. Наоми ест иргу из мешочка, и ее губы покраснели от сока. Мы нашли ягоды недалеко от того места, где вчера разбили лагерь. Ирга уже отходит, и много переспелых ягод попадало на землю, но того, что осталось, нам хватает, чтобы наесться вдоволь и взять с собой. Наоми сказала, что ничего вкуснее в жизни не пробовала. В последнее время мы питаемся только мясом, время от времени добавляя коренья и семена, так что ягоды для нас деликатес. Но есть в шошонской диете что-то особенное. Люди стареют медленнее, и никто в племени еще не остался без зубов.

Наоми замечает мой взгляд и отвечает легкой улыбкой. Меня окатывает жаром от груди до пальцев ног. Между нами не осталось больше расстояния, сдержанных прикосновений и осторожных слов. Мы словно построили плот в стенах вигвама, свой личный Ноев ковчег, в котором живем только мы двое. И по ночам мы плывем на нем вместе, укрывшись от потопа, от страха и неизвестности, которая будет ждать нас, когда воды схлынут. Бывают ночи, когда Наоми набрасывается на меня яростно, пылко и торопливо, словно боится, что в следующую секунду нас опрокинет буря. А бывает, что она часами нежится в моих объятиях, медленно лаская меня, будто наконец нашла долгожданный клочок суши.

Мы огибаем северную оконечность хребта Уинд-Ривер и идем на север, к вершинам, которые Вашаки называет Теевинот. Эти горы похожи на обвисшие груди матери-Земли. Почти неделю мы карабкаемся через хребты и долины, густо заросшие деревьями, пока не попадаем в горную чашу, где растет пышная зеленая трава. Животные радостно набрасываются на нее, и мы останавливаемся на день, чтобы отдохнуть. Вашаки не хочет надолго задерживаться, и мы выходим из долины с южной стороны, двигаясь вдоль русла Пиупы через расщелину, где сходятся две реки и повсюду бурлят теплые источники. Бледно-голубые заводи привлекают детей и Наоми, которая очень хочет искупаться. Вашаки уверяет ее, что в долине на другой стороне горы их еще больше.

Через два дня мы выходим из каньона, и перед нами раскидывается зеленая и пологая равнина. У нас за спиной горы, рядом текут реки, одна на запад, другая на юг. Как мы и ожидали, между камней у подножия холмов бурлит горячий источник, и Вашаки говорит, что в холодное время года животные будут собираться возле него, облегчая нам непростую зимнюю охоту. Мы разбиваем лагерь неподалеку от кромки деревьев, к востоку от того места, где соединяются две реки. Здесь у нас всегда будут дрова для костра, а животные смогут пастись под деревьями, когда снег покроет траву. В лесу водятся дикие куры и тетерева, а в реках полно рыбы. К северу от нас замечено большое стадо благородных оленей, и я никогда не видел места красивее. Почва богата минералами, которые бурлят в горячих источниках, воды много. Прекрасные фермерские угодья.

Я спрашиваю Вашаки, почему его народ не выращивает кукурузу и не собирает урожай, почему они не могут занять это место и оставаться здесь круглый год. Ему мое предложение не нравится.

– Беда белых в том, что они вечно пытаются научить индейцев жить. Говорят, стройте изгородь. Выращивайте себе пропитание. Стройте дома, у которых нет ног. Дома, похожие на могилы. Вот ты разве хочешь, чтобы я говорил тебе, как жить?

– Я бы не отказался.

В первую секунду Вашаки удивленно хмурится, может даже немного обиженно, но потом на его лице вспыхивает улыбка, и он издает смешок, грубый и немного сдавленный, будто ему в горло попала муха.

– Ты словно человек, который стоит, расставив ноги по разным берегам реки, и пытается жить одновременно на индейской земле и на белой, – говорит он, и в его голосе уже не слышно гнева.

– Потому меня и зовут Две Ноги, – пожимаю плечами я. Так было всегда, но теперь я наконец примирился с собой.

– Может, мы все стоим на двух берегах, – задумчиво произносит он. – Живем одновременно во вчерашнем дне и в завтрашнем.

Как часто бывает после разговоров с Вашаки, я погружаюсь в печальные раздумья. Похоже, берега нашей реки осыпаются, и скоро вчерашний день исчезнет окончательно. Через несколько дней Вашаки приходит ко мне с вопросами о земледелии. Он явно думал о моих словах.

– Я не так-то много знаю, – признаюсь я. – Я ведь не фермер. И отец мой не фермер. Племя моей матери выращивало кукурузу, но урожай постоянно сжигали сиу. В последний раз, когда я вернулся к ним, вся деревня оказалась сожжена, а люди ушли.

– Твой отец занимается мулами, – вспоминает Вашаки.

Мы уже говорили об этом. Я киваю:

– Он разводит их, объезжает и продает. Возделывать землю он не хотел и ничего в этом не понимал.

– Я тоже не хочу возделывать землю, – говорит Вашаки, поджав губы. – Но когда стада исчезнут, мой народ будет голодать.

В таком месте, как это, сложно представить, что стада однажды исчезнут и кому-то не хватит пищи. Кругом стоят деревья в ярком убранстве, в долине царит изобилие, но я понимаю тревогу Вашаки. У него внутри тоже живут змеи. Я обещал позаботиться о семействе Мэй – и не то чтобы очень хорошо справился с задачей, – а Вашаки отвечает за весь свой народ.

– Ты тоже занимаешься мулами, – меняет тему он, оставив разговоры о земледелии и показывая на мою троицу, Самсона, Будро и Далилу, которые пасутся среди лошадей. А ведь в начале пути их было двенадцать.

– Под силу ли заводчику мулов укротить дикую лошадь? – спрашивает Вашаки.

Некоторые из лошадей, украденных у кроу, оказались необъезженными и продолжают сбрасывать с себя всех, кто пытается с ними справиться. Я в последнее время был занят другим делом: заготовил дров, чтобы женщины часами не собирали хворост по лесу, когда выпадет снег. Однажды я услышал, как некоторые мужчины жалуются вождю, что я их позорю, делая женскую работу. Не успел я и глазом моргнуть, и Вашаки уже встал рядом со мной и принялся бодро работать топором. Теперь у нас столько дров, что хватит всей деревне на шесть месяцев. Потерянная Женщина, увидев нас, опешила, но ничего не сказала. Вот и теперь я занят тем же самым. Колка дров помогает мне развеяться. Вашаки на этот раз не помогает мне: он уже доказал своим людям все, что хотел. Но в его глазах блестит хитрый огонек.