Как Хо Ши Мин, адмирал предпочитал, чтобы его называли Дядюшкой. Как Хо Ши Мин, он не гнался за изысками в одежде, довольствуясь черной рубашкой и штанами под стать своим подчиненным. И, опять же как у Хо Ши Мина, обстановка его жилища отличалась скромностью и практичностью. Все вошедшие уселись на тростниковые циновки в единственной комнате; нам, новичкам, было не по себе в компании этого двойника, обладающего таким сверхъестественным сходством с оригиналом. По-видимому, наш хозяин спал прямо на полу, ибо ничего похожего на кровать здесь не наблюдалось. Вдоль одной стены выстроились бамбуковые книжные полки, у другой стояли простой бамбуковый стол и стул. За ужином, под генеральское виски, адмирал расспрашивал нас о нашей жизни в Америке, а мы в свою очередь спросили его, как так вышло, что он потерпел кораблекрушение в лесу. Он улыбнулся и выбил трубку в пепельницу из половинки кокоса. В последний день войны я командовал транспортным судном, полным матросов, солдат, полицейских и гражданских – всех, кого удалось забрать с причала. Я мог отправиться к Седьмому флоту, как многие другие капитаны. Но американцы нас предали, и я понимал: если я попаду к ним, то на продолжение борьбы нечего и надеяться. Американцы опозорились. Белые дали задний ход, оставив Азию желтым, и я взял курс на Таиланд. У меня были друзья среди тайцев, и я знал, что они приютят нас. В отличие от американцев, им было некуда бежать. Они не могли не вступить в бой с коммунизмом, поскольку он уже лез к ним через границу с Камбоджей. Лаос тоже должен был вот-вот сдаться. Дело в том, что я, в отличие от многих моих земляков, не хотел, чтобы меня спасли. Тут он сделал паузу и улыбнулся еще раз, точно напоминая нам, что в числе этих земляков были и мы. Потом заговорил вновь. Бог уже меня спас, так зачем мне было искать спасения у американцев? Я поклялся на палубе перед своими матросами, что мы будем продолжать борьбу месяцами, годами, а если понадобится, то и десятилетиями. С точки зрения Бога все это вообще не срок.

Так что же, Дядюшка, по-вашему, у нас и правда есть шанс? – спросил Бон. Не торопясь с ответом, адмирал погладил бородку. Дитя мое, сказал он наконец, все еще поглаживая бородку, вспомни Иисуса и то, как христианство началось только с него, его апостолов, их веры и Слова Божия. Мы как те истинно верующие. Здесь, у нас в лагере, две сотни апостолов, радиостанция, транслирующая на нашу порабощенную родину слово свободы, и оружие. У нас есть то, чего никогда не имели Иисус с его апостолами, но при этом у нас есть их вера, и еще, что немаловажно – если не вовсе самое важное, – Бог на нашей стороне.

Бон закурил новую сигарету. Иисус умер, сказал он. Так же как и апостолы.

Значит, и мы умрем, сказал бесстрастный лейтенант. Несмотря на смысл этих слов, а может быть, как раз из-за него, в его повадке и голосе по-прежнему отсутствовали всякие следы эмоций. И это не то чтобы плохо, добавил он.

Я не утверждаю, что вы умрете, выполняя это задание, сказал адмирал. Когда-нибудь после – возможно. Но если вы все-таки умрете сейчас, спасенные вами будут благодарны вам, так же как апостолам были благодарны те, кого спасли они.

Многие из тех, кого они взялись спасать, не хотели, чтобы их спасли, сказал Бон. Сдается мне, Дядюшка, что поэтому они и умерли – я про апостолов.

Сын мой, сказал адмирал, больше не улыбаясь, ты говоришь не как верующий.

Если вы имеете в виду веру в религию, или в антикоммунизм, или в свободу, или еще во что-нибудь с таким же громким названием, то да, в это я не верю. Раньше верил, но теперь уже нет. И спасать никого не хочу – плевать мне на всех, включая себя. Я хочу просто убивать коммунистов. Поэтому я тот, кто вам нужен.

Что ж, сказал адмирал, этого мне довольно.

В течение двух недель мы привыкали к погоде и новым товарищам. Среди них обнаружились трое, которых я не чаял больше встретить; в тот вечер, когда мы с Боном увидели, как эти лейтенанты-морпехи распевают в сайгонском переулке “Сайгон, Сайгон! Ты прекрасен, Сайгон!”, они еще не были такими длинноволосыми и бородатыми, но их выдающаяся глупость с тех пор изменений не претерпела. В день падения Сайгона они добрались до пристани и попали на борт адмиральского корабля. А потом остались в Таиланде, сказал нам главный из них. Всю жизнь он вялился в дельте Меконга, как и его друзья, и на всех солнце наложило свою печать, хотя и разных оттенков. Вожак был темнокожий, один из двух других – еще темнее, а третий – самый темный, цвета крепкого чая. Мы с Боном и они нехотя обменялись рукопожатиями. Мы пойдем с вами через границу, сказал темный морпех. Так что нет смысла портить отношения. Это был тот самый, на кого я тогда навел пистолет, но поскольку он предпочел об этом не вспоминать, я тоже промолчал.

Наша команда отправилась в поход ранним вечером под предводительством лаосского крестьянина и хмонга-разведчика. Всего нас было двенадцать. Лаосца никто не спрашивал. Адмиральские бойцы захватили его во время предыдущей вылазки; он хорошо знал местность, по которой нам предстояло идти, и его сделали нашим проводником. По-вьетнамски он не говорил, зато говорил хмонг, так что мы общались через него. Смотреть в глаза нашему разведчику было жутковато даже на расстоянии: темные и разбитые, они зияли, точно окна покинутого дворца. Как и все мы, он был одет в черное, но отличался от прочих тем, что носил выцветший зеленый берет на размер больше нужного, сползающий ему на брови и уши. В качестве оружия он взял с собой винтажный карабин М-1, маленький и легкий, добавив к нему мачете М1967 в специальных ножнах для самозатачивания. За ним шел темный морпех с эклектической парой из грозного АК-47 наперевес и классического американского пистолета М1911А1 на бедре. Следующий, морпех потемнее, нес гранатомет М-79 и перевязь с боеприпасами к нему – гранатами, очень похожими на короткие металлические пенисы. В ближнем бою ему оставалось полагаться только на свой пистолет, штык и воинскую отвагу. За моряками двигались бесстрастный лейтенант с седым капитаном – они не смогли заставить себя вооружиться вражескими калашами и выбрали из предложенного в лагере арсенала привычные М-16. Еще каждый из них захватил по мине “клеймор”, способной уложить шрапнелью целый взвод, и по мешочку с яйцевидными осколочными гранатами М-26. За седым капитаном следовал тощий связист – кроме пистолета-пулемета М3, он волок на спине ранец с радиостанцией PRC-25. Далее шагал флегматичный санитар с полевой аптечкой через плечо. Поскольку иметь оружие полагалось всем членам группы, он прихватил с собой тяжелую, но надежную винтовку М-14. С флегматичным санитаром мы поладили за один вечер, сдобренный ароматами жасмина и марихуаны. Что еще, кроме тоски и печали, спросил он, на самом деле тяжелое, но ничего не весит? И, увидев, что я стал в тупик, ответил: нигилизм. В этой философии, собственно, и крылись корни его флегматичности. За ним шел дюжий пулеметчик с М-60 в руках, обмотанный лентами с патронами, а дальше – мы с Боном. Я проникся партизанским духом и выбрал АК-47. Как и все остальные, я нес в рюкзаке свою долю провианта. Бон взял себе М-16, а вместо рюкзака тащил комплект реактивных противотанковых гранат – их толстые головки на конце длинных стержней напоминали бутоны лотоса. Метать их собирался самый темный морпех, остановивший свой выбор на В-40, вьетнамском варианте советского РПГ-2; он и замыкал шествие.