же библиотеки, архивов и к Новому году сильно утомился. Ему бы отдохнуть, но такая мысль даже в голову ему не приходила.

Константин обладал и сильными и слабыми чертами человека, поглощенного умственной жизнью. Женщины, знавшие Пересветова со стороны, говорили иногда Оле, что у нее, наверно, «трудный муж»; они подмечали его невнимание к мелочам обыденной жизни, некоторые склонны были считать его «сухарем», раз он не уделял никакого внимания ни одной из женщин, кроме жены. Но Оля знала, что скрывается за мнимой Костиной «сухостью», и любила его таким, каков он есть.

И вот теперь вдруг нечто «нерассуждающее», по непонятным ему самому причинам, захватило Костю и повернуло в сторону с такой силой, что временами он терял голову, превращаясь из умного, казалось бы, взрослого человека в легкомысленного юнца. Здраво рассуждая, зачем было ему встречаться в Москве с Уманской, раз он понял, вернувшись из Марфина, что Олю не разлюбил? А он с Уманской не только видался, но сделал ее своей поверенной в неприятностях с Бухариным, а затем и с Шандаловым.

Удивительно ли после этого, что в один прекрасный день он обнаружил, что увлечение снова захватило его и с еще большей силой, чем в Марфине?

Убедившись в этом, он решил: «Я люблю ее». Чувство, затмившее любовь к Ольге, он мог назвать только любовью. «Если это не любовь, — думал он, — то я и Олю не любил. Тогда я пустой и жалкий человечишка, если первая понравившаяся женщина может меня оторвать он нее!..»

Дня три, когда Оля была уже в Еланске, Константин метался, ища выхода. С Уманской надо порвать, ведь она не любит его. Но вдруг он в этом ошибается? Не узнав правды, он не мог решиться на разрыв. И как порвать? Просто начать избегать ее, ничего ей не объяснив? Она, однако, рано или поздно спросит о причинах. Так не лучше ли разрубить узел одним ударом: пойти и сказать ей всю правду?

Как будто не было случая, чтобы чувство когда-нибудь подсказало Косте что-то дурное. И он не привык медлить с выполнением принятых решений.

С Олей было условлено, что он тоже на несколько дней приедет в Еланск. Перед отъездом, проведя бессонную ночь, Костя с билетом в кармане и с чемоданом заехал к Елене, предупредив по телефону, что скажет ей «одну вещь». Она думала, речь пойдет о Костиных отношениях с друзьями. А он вошел и, не снимая пальто и не садясь, выпалил:

— Я еду в Еланск, чтобы сказать Оле, что люблю тебя.

Заметив сверкнувшее в глазах Елены радостное изумление, он шагнул к ней, намереваясь, может быть, взять за руку, но она, точно в испуге, отшатнулась:

— Не надо!..

Костя помрачнел.

— Я ни о чем тебя не спрашиваю. А сам говорю потому, что молчать у меня больше нет сил.

— Сядь!..

Костя сел на стул, по-прежнему не снимая пальто, а она против него, на диван.

— Ты решил сообщить Оле?

— Да. Я не могу обмануть ее.

Уманская опустила глаза. Губы у нее дрожали. Помолчав, она вымолвила:

— Я не была вполне уверена, что ты сильно любишь Олю. Хоть ты и говорил мне. Теперь я вижу, что ты любишь ее действительно сильно.

Константин вскочил со стула:

— Значит, я тебя обманываю?!

— Нет, зачем же!.. Сядь. Ты не разбираешься в себе. Подумай! Даже о своей любви к другой ты считаешь нужным раньше всего известить Олю.

— Так я же тебе говорю первой!..

— Да, потому что сейчас ее нет в Москве. А то сказал бы сначала ей.

— Могло случиться так, — признался Константин. — Есть обстоятельства, о которых она имеет право знать раньше всех. Обо мне, разумеется. Разве это дурно?

— Разве я говорю, что дурно? Это очень хорошо… для вас с Олей. Ну, вот что: ты сейчас едешь к ней. Не вздумай сказать ей обо мне хоть слово! Боже тебя сохрани!.. Но ты опоздаешь на поезд, тебе надо идти. Поезжай и ни в коем случае не пугай ее ничем! Вернешься — тогда обо всем с тобой поговорим. Иди же, говорю!..

Уманская надела на него шапку и, ласково потрепав по плечу, выпроводила его за дверь.

4

С той минуты, когда дети, которых он не видел с весны, с восторженными криками бросились ему навстречу, а потом повели за руки показывать убранную елку, Константину словно прострелило навылет грудь. Он понимал, что его разрыв с семьей стал бы для всей семьи несчастьем, но  у в и д е л  это он только сейчас.

Таких тяжелых дней за все эти месяцы у него еще не было. Здесь прежняя жизнь катилась по проторенной колее. Безоблачная доверчивость Марии Николаевны, ее радость — что наконец-то опять все в сборе, — обезоруживала Костю. Случись в самом деле разрыв, — как он взглянул бы в глаза старушке?..

Ольга в день его приезда, просветленная, в домашнем кругу, как бы забыла о происшедшем. Косте трудно было противостоять ее настроению, ласкам детей, — но от этих ласк становилось еще больнее. Как будто он их воровал у детей.

«Да как же это случилось? Да может ли это быть?!» — спрашивал он себя, чувствуя, что зашел в тупик, и не видя выхода. Если бы еще за последние недели в Москве он не был так измотан неожиданно возникшей «склокой»!.. А теперь его точно избили смертным боем. Тоска и ощущение безысходности переходили где-то в груди, у солнечного сплетения, в настоящую физическую боль.

Сейчас все зависело от Ольги. Ей, оскорбленной в женском чувстве, еще труднее, чем Константину, давалось внешнее спокойствие. Сделай она ложный шаг, упрекни она его — он бы сказал: «Она отталкивает меня своей ревностью»; но Ольга научилась прятать куда-то вглубь даже свою настороженность.

Сколько общих радостей, бывало, доставляли им дети! И на этот раз Володя восхитил родителей и бабушку неожиданным в малыше глубокомыслием. Всем детям рано или поздно приходит в голову нечто подобное; он заявил:

— А завтра никогда не бывает! Все говорят — завтра, завтра, а когда оно придет, опять уже делается сегодня.

И мать и отец смеялись. Но и смеялись каждый в одиночку, не как раньше. Смех едва не переходил в слезы.

«Да что же это?..» — спрашивала себя опять и Оля. Тайком от Кости она вынула и перебрала хранившиеся в Еланске связки старых писем.

«Одна августовская ночь, — писал ей Сережа Обозерский, — дает мне позволение сказать вам: Оля, если вы любите Константина, как вы мне тогда говорили, то идите с ним и за ним. Это не так легко, как кажется. Но