«Изменник! Мы забыли его вздернуть после 20 июля. Гитлер был прав: абвер — это гнездо изменников! Как вам это нравится? Ничего удивительного в том, что мы проиграли войну. Наша собственная разведка продалась врагу! Чего стоят показания предателя? Было бы лучше, если бы он снабжал меня верными данными о результатах наших налетов, а не подрывал наши военные усилия. Теперь я понимаю, почему никогда не мог положиться на него, если хотел получить достоверную информацию. Вот я ему задам вопрос: «Отчего же вы не ушли со своего поста, если были убеждены, что победа Германии для вас будет означать личную трагедию?» Подождите, я ему кое-что устрою!»

8 декабря 1945 года у Геринга состоялся примечательный разговор с доктором Гильбертом. Американец заявил, что для того, чтобы искоренить национал-социализм в Германии, надо научить немецкий народ жить в мире со своими соседями в соответствии с демократическими принципами. Геринг возразил:

«Демократия неприемлема для немецкого народа! Они просто перебьют друг друга в припадке ненависти, эти лицемеры. Я рад, что мне уже не придется побывать там, за стенами этой тюрьмы, там, где каждый стремится сохранить лицо и спасти собственную голову и теперь, после нашего поражения, предает партию. Взять хотя бы этого фотографа Гофмана (личного фотографа Гитлера. — Б. С.). Я видел в газете его снимок с подписью, что он отыскивает в своем архиве фотографии, компрометирующие нас. И вспомнил, сколько же он в свое время получил за один только мой снимок — самое малое миллион марок, это при прибыли в пять пфеннигов с продажи одной фотографии. А теперь он ищет обличающие меня снимки! Нет, никакая демократия в Германии невозможна — все это без толку. Люди слишком эгоистичны и не переносят друг друга. Разве может функционировать демократия, если в стране существует семьдесят пять партий?

Геринг тут же перешел на душевное состояние Гесса:

«Гесс ненормален! Может, память к нему и вернулась, но он одержим манией преследования. Он все время твердит о какой-то машине, встроенной в пол его камеры и призванной своим гулом довести его до сумасшествия. Я сказал ему, что слышу такой же шум и в своей камере, но он стоит на своем. Не упомнишь всей ерунды, что он болтает… Получается — если кофе слишком горяч, то его хотят отравить, если же остыл — то ему специально действуют на нервы…»

Гильберт посочувствовал:

«Нелегко вам поддерживать всех ваших подопечных в боевой готовности».

«Да, приходится следить и за тем, чтобы они друг другу глотки не перегрызли», — не без скрытой гордости признался Геринг.

«Ну а что вы думаете по поводу доказательств? Вы не находите, что материал собран убийственный?» — поинтересовался доктор.

Геринг ответил уклончиво:

«Естественно, что обвинение не занимается поиском мотивов для оправдания. Об этом мы должны позаботиться сами. Но многое они сознательно игнорируют. Например, как изменяется приказ, проходя по цепочке исполнителей. (Мол, исполнители — «лихие супостаты», неправильно понимают приказы и убивают всех, кого ни попади. — Б. С.) Как уполномоченный по вопросам выполнения четырехлетнего плана я, например, распорядился, чтобы оплата труда иностранных рабочих не отличалась от оплаты труда немцев, но обязал взимать с иностранцев больший налог. Министерство финансов издает соответствующую директиву, она поступает в министерство труда… и в итоге получается, что чуть ли не три четверти своей зарплаты иностранные рабочие отдают в виде налога. Я же по этому поводу возразил, что они не должны умирать с голоду».

Рейхсмаршал не стал уточнять, что первый его приказ, о равной оплате труда немецких и иностранных рабочих, имел в основном пропагандистское значение, а реальными были распоряжения министерств, по которым зарплата иностранцам урезалась в несколько раз.

После паузы Геринг продолжал:

«Я пока не в состоянии все это оценить. Неужели вы думаете, что я бы всерьез воспринял рассказы о людях, которых в качестве подопытных кроликов доводили до смерти от переохлаждения? Или о том, как людей заставляли рыть себе могилы, в которые потом сбрасывали тысячи трупов? Я бы сказал человеку, который мне рассказал такое: «Да идите вы прочь со своим бредом!» Это слишком невероятно для того, чтобы быть правдой! Если отнять несколько нулей от тех цифр, что называли зарубежные радиостанции, то в это еще можно было бы поверить. Но — мой Бог — это какое-то проклятье! Такого просто не могло быть! И я отметал все такие сообщения как вражескую пропаганду».

В тот вечер Геринг впервые выразил желание участвовать в богослужении, заявив лютеранскому капеллану Тереке:

«Если я, как старший, появлюсь в часовне, остальные последуют моему примеру».

10 декабря, когда на процессе начал разбираться план «Барбаросса», Геринг в перерыве радостно прокричал Гильберту:

«Естественно, мы стремились разрушить этот русский колосс, а теперь это предстоит сделать вам!»

Гильберт, еще находясь в эйфории от союза с СССР в годы войны, возразил Герингу:

«Возможно, в этом (то есть в нападении на Россию. — Б. С.) и состояла ваша главная ошибка».

Геринг завершил дискуссию таким образом:

«Ладно, следующими, с кем вам придется разбираться, окажутся русские. Мне приятно будет взглянуть, как вы разделаетесь с ними. И безразлично, откуда я буду наблюдать за этим — с небес или из другого места!» И от души рассмеялся.

11 декабря на процессе демонстрировались документальные национал-социалистические фильмы о приходе Гитлера к власти. По замыслу обвинения они призваны были доказать, что после этого Германия непрерывно вооружалась. Фильмы растрогали Геринга, особенно когда в кадре появлялись самолеты и летчики. В перерыве он сказал Гессу, что немецкий народ снова поднимется, поскольку ничто не способно его удержать. Еще Геринг пошутил, что фильмы настолько убедительны, что даже главный американский обвинитель Джексон, должно быть, пожалел, что не вступил в НСДАП. Вечером того же дня рейхсмаршал говорил Гильберту и Келли:

«Я могу сэкономить обвинению массу времени. Нет нужды показывать фильмы и оглашать документы, чтобы доказать, что мы действительно вооружались для войны. Да, мы вооружались! Я лично вооружил Германию до зубов! Жаль только, что этого оказалось мало! Надо было больше. Конечно, между нами говоря, все эти договоры для меня были не ценнее туалетной бумаги. Разумеется, я хотел сделать Германию великой! Хорошо, когда это получалось мирным путем. Если же нет, то и к войне я был готов. А мои планы относительно Англии были куда обширнее, чем теперь считают.

Дождитесь, когда мне предоставят слово. Мне есть что сказать им. Хотелось бы увидеть их физиономии! В 1939 году я не стремился к