в роли хозяев континента, вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Думаю, британцы, хотя и с опозданием, уяснили наконец ситуацию, а Россия уже начинает мечтать о создании евразийской империи. Англия опирается на истончившийся средиземноморский путь, удерживаемый ею как великой морской державой, уже существенно ослабленной. Россия же опирается только на свои неисчерпаемые людские ресурсы. Теперь все решает господство не на море, а в воздухе. Русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов или нет. Это никак не помешает им удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Подумайте: это почти миллиард населения! Чуть не половина населения Земли!

И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения господства над этим пространством. Германия ныне обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин приобрел возможности влиять на коммунистические движения в течение длительного периода времени. Это даже фюрер признавал. Но кто может предугадать, какой радикал придет к власти после смерти Сталина? Я не могу. Возможно, все пойдет и мирным путем. Есть уже прослойка логически мыслящих кандидатов в преемники, имеющих власть и влияние. Это Молотов и другие парни. Прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или какую-то другую. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной — меня в этом смысле обмануть трудно».

Геринг напомнил Гильберту:

«Не забывайте, Россия до сих пор остается неограниченной диктатурой, такой же в точности, какой была Германия. Вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее не объехать и н? обойти!»

Гильберт демонстрировал оптимизм:

«Возможно, разумные люди в правительстве смогут урегулировать все вопросы мирным путем, а не будут ставить всех перед свершившимися фактами, как делал Гитлер. Результат вам известен».

«Но фюрера никакими способами невозможно было переубедить, если он что-то твердо решил, — возразил Геринг. — Он оставался глух к самым разумным доводам. Так было и с русской проблемой. После того как он принял решение о нападении, отговорить его было невозможно.

Меня часто спрашивают, почему я не порвал с Гитлером, когда понял, что он не поддается моим уговорам придерживаться более разумного курса. Да он бы меня просто расстрелял в этом случае. К тому же такого поступка мне никогда бы не простил немецкий народ. Как я уже говорил, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, а не изменника. Вы полагаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу (который на Нюрнбергском процессе выступил в качестве свидетеля обвинения. — Б. С.)? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте, что величайших захватчиков никто не называет убийцами — ни Чингисхана, ни Фридриха Великого, ни Петра Великого. Настанет день, когда мир по-другому взглянет на нас и немецкий народ по-иному нас оценит. Сейчас его будут рвать на части, и, возможно, в отчаянии он заклеймит нас как убийц. Но все изменится, пусть только ваша военная администрация наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица… В конце концов вы поймете, кто ваш истинный враг. Через пять лет вы вспомните мои слова и задумаетесь над ними.

Вообще, американцы в таких играх — дилетанты. Они спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах — у них куда больше практики. Есть пословица: «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они сумели сохранить свое могущество. Сначала били буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они говорят себе: «Ладно, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы лишь предъявим наше обвинение. Это сделает наш главный судья. Он нисколько не идеологизирован и даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую неблагодарную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».

Гильберт решил немного подтрунить над Герингом:

«Мне кажется, что вы и сами были бы не прочь записаться в англичане, если бы у вас была возможность прожить жизнь заново?»

«После соотечественников англичане для меня на втором месте, — признался Геринг. — В них есть что-то, чего нет у американцев. Например, уважение к званию и титулу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу так, как вы: «Г-н такой-то». Генерал для них остается генералом, барон — бароном. Вы, американцы, этого просто не понимаете. А британцы понимают. И еще: англичане никогда не будут пытаться в один день насадить демократию в только что завоеванной стране. Они скажут: «Ну что же — в одной стране демократия работает, а в другой нет». А для вас демократия — какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку — попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.

Одно для нас ясно — Германии предстоит объединиться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова захочет подняться с колен (очевидно, раскола Германии, когда одна ее часть будет союзником США и Англии, а другая — СССР, Геринг не предполагал. — Б. С.). Видимо, приоритет окажется на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил, что они все время справляются обо мне. Я и не знал, что они так мною интересуются. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они».

«Вы действительно в это верите?» — удивился Гильберт.

«Как знать? Это только одна из возможностей, — задумчиво ответил Геринг. — Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм — слишком долго я с ним сражался. Хотя все зависело бы от того, удалось ли бы нам достичь какой-то договоренности».

25 декабря 1945 года, в свое последнее Рождество, Геринг был настроен совсем не по-праздничному. Он все пытался убедить доктора Гильберта в том, что единственная реальность в мире — это эгоизм отдельных людей и целых наций.

На Нюрнбергском процессе Геринг и в самом деле боролся не за свою жизнь, ибо в смертном приговоре нисколько не сомневался, а за место в истории, за добрую память немецкого народа. Но своей цели он так и не достиг. Слишком уж