– Как бы я хотела, чтобы все поскорее закончилось, – сказала она, сжимая его руку, когда они сидели на улице у переполненного паба «Клифтон» и пили крепкий сидр-это было первое место вне дома за долгие годы, где им удалось спокойно поговорить. – Представь: мы уже женаты, живем в нашей уютной квартирке и не нужно беспокоиться ни о чем, кроме друг друга.

Несмотря на это, Мадс хотела пышную свадьбу, что было совершенно нормально, хотя Алтея и не упускала случая заметить: в ее времена свадьбы ничуть не походили на цирк с конями – не то что сегодняшние. «Я выходила замуж в сером костюме из букле, в ЗАГСе в Челси, без подружек невесты. Мы просто пообедали в клубе искусств и разошлись по домам, а тот костюм я носила потом еще много лет», – рассказывала она абсолютно всем, кто слушал, когда поднималась тема свадьбы. А обращаясь к Бену, добавляла: «Мадс затеяла пышную церемонию, потому что она думает, что так положено, а вовсе не потому, что ей на самом деле этого хочется».

Бен соглашался, но думал, что дело тут все-таки в чем-то большем. Лучше всего это обозначила Корд, заметившая, что свадьба для Мадс – это что-то вроде тематической вечеринки «Смотрите-ка, теперь я тоже член семьи!». Она сказала это достаточно резко, и все же Бен с трудом мог отказать ее словам в правдивости.

Итак, подружками невесты стали четыре старые подруги Мадс из школы, которых Бен никогда не встречал, да и сама Мадс почти не видела, и они обязательно должны были нарядиться в пышные платья из тафты и венки из гипсофилы. Церковь выбрали огромную: достаточно просторную, чтобы вместить всех друзей мамы и папы по театру, и как раз подходящего размаха для голоса Корд, которая, хотя и категорически отказывалась быть подружкой невесты, петь неохотно соглашалась.

– Я не хочу, чтобы люди смотрели на меня в твой день, – слабо сопротивлялась Корд их просьбам.

– А я хочу, – упиралась Мадс. – Чем больше людей смотрит на тебя, тем меньше их смотрит на меня. Я это ненавижу.

Прием должен был состояться в Марбл-Хилл-Хауз, в нескольких сотнях метров от Ривер-Уок, а потом они собирались вернуться в дом его родителей, чтобы еще выпить и послушать музыку. Обед для близких друзей и семьи запланировали на следующий день. Бен сделал пометку – проследить, чтобы ребята из магазина поставили шампанское в погреб, но тут же задумался, хватит ли времени, чтобы оно охладилось. В конце концов режиссер внутри его решил, что будет лучше, если он встанет и сделает все сам – все равно спать больше не хотелось. Бен натянул джинсы и футболку и тихо спустился вниз, мимо вместительной гостиной – сцены, на которой разворачивались драмы бесчисленного числа вечеринок, а ныне тихой, серо-желтой в утреннем свете. В прихожей он надел свои старые резиновые сапоги, глядя на лестницу и огромное окно в задней части дома и снова вспоминая Мадлен. В первый раз она вернулась в Ривер-Уок всего несколько месяцев назад, и, так как они не очень часто бывали в Лондоне, слишком разволновалась.

– Я останавливалась здесь однажды вечером, перед тем, как отправиться по обмену во Францию, и запомнила, что дом очень большой. Но, господи, он же просто пугающе огромный! – ужасалась она, сжимая его руку, пока он вел ее с крыльца на кухню.

Что касается Бена, для него это был просто дом, где он провел большую часть своей жизни. Нельзя сказать, что он ненавидел его так, как школу, где надпись Huc Venite Pueri Ut Viri Sitis («Они приходят сюда мальчиками, но уходят мужчинами»), сделанная огромными буквами на воротах, приветствовала каждого прибывшего ученика. Нельзя утверждать и обратное – что он обожал его так же, как Боски, и грезил о нем, как делали все они, мечтая скорее прогнать скучные серые зимние месяцы и молясь о грядущем лете, чтобы скорее очутиться там… Нет, Ривер-Уок стал для него не более чем местом, где хранился его «Лего», где школьные учебники были аккуратно сложены в книжный шкаф в его комнате и где он спал большинство ночей. А когда он ушел из дома и поступил в Бристольский университет, он почти перестал вспоминать о нем и тем более приезжать. Проще было держаться подальше.

Шампанское оказалось в полном порядке в прохладном, влажном погребе, выкопанном под садом на заднем дворе. Не совсем понимая, чем бы ему заняться в столь ранний час, Бен пересек длинный, унизанный бусинками росы сад, и ноги сами привели его к воде. Было очень тихо, и, достигнув Темзы, он увидел, что речка совершенно неподвижна. Казалось, что плакучая ива провалилась под воду – такой гладкой, такой застывшей выглядела отражающая ее поверхность чернильно-черной реки. На другой стороне пылал в красных лучах восходящего солнца Хэм-Хауз. Бесшумно скользила по воде камышница. Где-то далеко лаяла собака. Бен сунул руки в карманы пиджака и глубоко, до дрожи, вздохнул.

Ему двадцать три года, и сегодня он станет женатым человеком. Это случится, и все будет совсем иначе. Многие друзья его возраста даже и не думали остепениться. Некоторые из них все еще учились, двое никогда не бывали на свадьбах и теперь лопались от скепсиса.

– Зачем тебе жениться? – спросил его давнишний и фактически единственный школьный друг Бингхем прошлой ночью. Они пошли выпить в «Белого лебедя» на берегу реки. Бингхэм фанател от метала: он даже ездил в Берлин на концерт «Моторхэд», а еще вытатуировал на спине туз пик, которым он безмерно гордился. Днем Джордж Бингхэм был адвокатом-стажером; он встречался с девушкой по имени Луиза, тоже из округа Хоум, настоящей панкушкой с булавкой в ухе-Бен встретил ее как-то, и она вынула булавку и продемонстрировала ему, в красках рассказав, как делала прокол сама себе. Она готовится стать медсестрой, поэтому знает, что делает, объяснила тогда Луиза. При этом и ей, и Бингхему казалось совершенно нормальнымжить такой жизнью: днем работаешь, вечером – развлекаешься, и тебя несильно заботит все остальное.

– Зачем? – переспросил Бен. – Затем, что я люблю ее, а она любит меня, и мы хотим прожить нашу жизнь рядом. Ну знаешь, идти на горизонт друг друга…

Так Мадс объяснила это ему.

– Ты – горизонт. В небе столько пустоты, но впереди был ты, и я стремилась к тебе всю свою жизнь, – сказала она ему одним морозным зимним вечером в маленькой спаленке бристольской квартирки.

Большинство друзей Бена из тех, кто изучал драму и кино, жили в сквотах у Глостер-роуд, ходили на марши протеста, развешивали плакаты Нельсона Манделы на своих стенах и смотрели «Куклы», когда приходили в себя от похмелья в воскресные вечера: этим тогда занимались все. Мадс же обзавелась огромным южноафриканским флагом, вывешенным из окна ее крошечной квартиры, которую она делила с другим студентом-инженером, и календарь, где отмечала дни, когда мистер Мандела отбывал тюремное заключение. Каждый месяц она писала письма в южноафриканское посольство, и еще китайцам о политзаключенных и туркам о курдах. Мадс чувствовала вещи глубоко – еще с той поры, как была ребенком.

Бен сидел на изогнутой ветви ивы, дрожа от холода и наблюдая за игрой света на поверхности Темзы. Он ощущал себя странно – точнее, не совсем правильно. Он чувствовал, что нужно поговорить с Корд, объяснить ей все, но ее никогда не бывало рядом. Со времен триумфа в «Женитьбе Фигаро» она работала без перерыва. Оглядываясь назад, Бен понимал, что все это получилось вполне закономерно: Корд рождена, чтобы стать звездой, дивой на собственных условиях. И она использовала свою славу и занятость как щит, чтобы держать их всех на расстоянии.