Смерд — зависимый от князя человек. Об этом говорит вознаграждение за убийство и за «муку» смерда, идущее в пользу князя, переход имущества умершего смерда князю, если у покойного не было сыновей, штраф за убийство смерда, равный пене, уплачиваемой князю за убийство его холопа, пастьба скота смерда вместе со скотом князя и т. д. Смерды «живут по селам», а селом называлось в Древней Руси сельское поселение, где находился княжеский или боярский двор. Смерд дарится вместе с землей. Он прикреплен к земле. Он крепостной. Изменить свое состояние он может, только выйдя из общины, бежав, т. е. перестав быть смердом. Смерд обязан платить оброк, т. е. дань, превратившуюся в феодальную ренту, и нести барщину. Но как тогда объяснить то, что слово «смерд» часто встречается в средневековых актах и в топонимике Литвы, Польши и в землях западных славян? Было ли здесь «полюдье»? Если считать, что «полюдье» имело место только на Руси и было формой расплаты киевского князя со своевольными дружинами наемных норманских викингов, тогда наше объяснение не сможет считаться удовлетворительным. Но то, что мы знаем из истории западных славян, заставляет нас сделать вывод, что подобного рода система обложения населения князем и его дружиной имела место и в западнославянских землях, где также князь был окружен дружиной, которая «кормилась» в землях покоренных племен[351]. Аналогичные социальные явления породили общий славянским языкам термин «смерд», перешедший в них из языков доисторического населения Европы, отложившийся в языке восточных, финских, потомков древних аборигенов, в племенных названиях, а в языке их западных соседей, славян, уже в исторические времена выступивший с иной, социальной, семантикой.

Как же понять тогда употребление в Древней Руси термина «смерд» в обозначении сельского населения вообще? Как указал Б.Д. Греков, термин «смерд» означает не только определенную категорию зависимых земледельцев, но употребляется в древнерусских источниках в широком смысле слова, покрывая сельский люд вообще. Почему для названия сельского населения употребляется именно термин «смерд»? В силу того обстоятельства, что он обозначает в узком смысле слова тех крестьян, которые всей общиной, без внутренних взрывов общины, без ее разрушения, как-то незаметно превращаются из свободных общинников-данников в крепостных. При этом такое коренное изменение в их положении происходило в то время, когда все вокруг не менялось: жили они по-прежнему в своих избах, пахали землю, которую возделывали отцы и деды, так же как и ранее на старых привычных угодьях собирали мед диких пчел в «бортях», ловили рыбу, били зверя, пасли скот. Все вокруг было по-старому, только они сами были уже не свободными общинниками-данниками, а зависимыми земледельцами. Такой общинник, теряя свою свободу, не превращался ни в изгоя, ни в закупа, ни в холопа, ни в рядовича, и изменение в его положении сочеталось с сохранением за ним старого наименования — «смерд». Потому-то термин «смерд» употребляется и в узком смысле этого слова, и тогда он означает древнерусских землевладельцев, изменивших свою социальную сущность, не порывая связи с общиной, ставших крепостными, и в широком смысле — и тогда термин «смерд» обозначал сельский люд в целом, подобно тому как в XVIII в. «крестьянами» называли и государственных крестьян, не потерявших личной свободы, и крепостную дворню, весьма близкую к холопам Древней Руси, крестьян экономических и задавленных барщиной, забитых и замученных «барских» крестьян[352].

Большой интерес представляют для нас и древнерусские «изгои». Мы не можем не связать термин «изгой» с глаголом «гоить», что означает «жить». И сейчас еще говорят: «рана загоилась», т. е. зажила. Отсюда естественно сделать вывод, что «изгой» — это человек, так сказать, «изжитый», выбитый из жизни, вырванный из своей обычной среды. Понятны и распространение изгойства в X–XII вв., и исчезновение этого термина позднее. В эти времена постоянного разрушения древних родовых и общинных связей, распада и разложения семейных и территориальных общин всякий «людии», порвавший в силу тех или иных обстоятельств связь со своей общиной, вышедший из нее, становился изгоем. Изгои выходили из сельских общин, изгоев порождала и городская жизнь, выходили изгои и из других групп населения. Старый термин «изгой», вначале означавший человека, «выжитого» из рода, переносится в эпоху разложения первобытно-общинных отношений на людей, потерявших связь с общиной, с городской сотней, быть может, даже с дружиной, людей, лишенных «жизни», т. е. имущества. Впоследствии, в XI и особенно в XII вв., термин становится все более и более расплывчатым, а вкладываемое в него содержание все более и более пестрым и многообразным. В конце концов изгоев разного рода — от выкупившихся рабов, или отпущенных бывших холопов, посаженных на землю, до «одолжавшего» купца или «осиротевшего» князя — объединяет лишь одно — это то, что все они были выбиты из обычной жизненной колеи и порвали связь со своей социальной средой, став княжескими, боярскими или церковными людьми, живущими и работающими на особом праве. И исчезновение условий, порождавших изгойство подобного рода, приводит к тому, что в XIII в. термин «изгой» исчезает со страниц наших источников[353].

Наши исследователи, к сожалению, редко обращают внимание на эволюцию термина. Прежде чем заняться выяснением вопроса о социальной природе той или иной группировки древнерусского общества и определять ее права, возлагаемые на нее обязанности, форму и характер ее эксплуатации, необходимо дать слово лингвистике и постараться вскрыть историю термина, обозначающего данную группировку, вскрыть его корни, показать его эволюцию. В противном случае легко впасть в абстракцию и заполнить страницы своего труда бесплодными рассуждениями в стиле юридической школы.

Трудности в изучении различных общественных категорий Древней Руси проистекают главным образом от того, что в каждой из них исследователи хотят усмотреть нечто статическое, строго определенное, сложившееся раз и навсегда, так же внезапно исчезающее, как и появляющееся, подчиняющееся экономическим и политико-юридическим нормам (установленным, кстати сказать, фантазией самого исследователя), так же послушно, как это происходило с крестьянами крепостной России эпохи развернутого и сложного крепостнического законодательства XVII–XVIII вв. Но в Древней Руси все было не так, все было гораздо сложней и в то же самое время проще. И многих исследователей вводит в заблуждение именно не сложность, а простота. Если бы древние смерды и закупы, рядовичи и наймиты узнали о том, какие будут изобретены для них «права» и «обязанности» в XIX–XX вв., они несомненно пришли бы в ужас от тех сложных вопросов их повседневного бытия, с которыми им пришлось бы сталкиваться на каждом шагу.

Противоречивые сообщения источников о той или иной общественной группировке часто вызываются не сложностью их положения, а эволюцией термина, его расчленением, перерождением. Содержание термина то суживается, то, наоборот, расширяется, расплывается, и термин