Дело заняло свыше трёх часов, и, исходя из захватанного, потрёпанного состояния томов Суэггер сделал вывод, что Нильс Гарднер воистину любил свои романы. Хемингуэй, Фолкнер, Достоевский, Толстой, Оруэлл, Диккенс, Вулф, Уэллс, Беллоу, Фридман, Голдинг, Бротиган, Пинчен, Фицджеральд, Крейн, Флобер, Камю, Пруст, Уортон, Спиллейн, Толкиен, Роббинс, Уоллент — читал он страстно и всеохватывающе. Классика в издании «Современной библиотеки» стояла рядом с чем-то вроде Джима Томпсона, Курта Воннегута, Джеймса Гульда Коззинса, Ллойда С. Дугласа, Германа Вука, Бернарда Маламуда, Роберта Хайнлайна, Нормана Мейлера, Антона Мирера, Николаса Монсеррата, Джона ле Карра, Говарда Фаста, Ирвина Шоу, Роберта Руарка и Франца Кафки. Все занимали равные места на длинных полках от пола до потолка. Всё дальше и дальше, и не было избавления от унылого труда снятия с полок, перелистывания, чтения пометок и постановки на место. Иной раз на пол падала давнишняя закладка, вкладыш из химчистки или чья-то деловая визитка, которыми Нильс отмечал заслужившие его внимания места, где он прекращал чтение либо особенно удачные строки.

Наконец, Боб перебрал всё, не найдя никакой странности, необычности или аномалии. Просто солидная коллекция читателя, вобравшая лучшие образцы и служившая его неудачной попытке написать длинную историю в прозе.

— Как дела? — спросил появившийся в дверях Гарри.

— Полагаю, что я как следует попытался. Однако, ни чёрта не узнал кроме того, что и так знаю — разве что к печали своей открыл целый мир непрочитанных мною книг.

— Меня эта комната в такое же чувство приводит. Я… — он прервался. — Наверное, это тоже впустую, но когда я сам тут искал всякое, я нашёл одну отложенную в сторону книгу. Это не вымышленная история. Книга старая, первое издание. Мне показалось странным, что она вообще была у папы. Он держал её в спальне, на ночном столике под кучей журналов. Куда я её дел?

Суэггер ждал, в то время как в голове Гарри разыгрывалась целая драма.

— Я отложил её, чтобы оценить, поскольку посчитал её ценной, но так и не… — тут его озарило, — Подождите. Я отнёс её на чердак, где хранятся старые папины костюмы, раздать бы их…

Он повернулся прочь, и Суэггер услышал, как старый дом зазвучал эхом шагов на два лестничных пролёта вверх и обратно.

Гарри вернулся с трофеем.

— Малопонятная викторианская научная книга. Автор мне слегка знаком — хоть и не помню откуда.

Он протянул увесистый том Бобу. Это были «Видения здравомыслящих людей» Фрэнсиса Гальтона,[207]весящие три тонны.

Открыв титульную страницу, Суэггер увидел, что книга была издана в 1884 году.

— Тут закладка, — указал Гарри.

Боб открыл старый том на странице, которой Нильс Гарднер когда-то в прошлом придал особое значение и оказался на развороте страниц 730 и 731, где находились комментарии Гальтона по поводу чисел и цветов.

Избавлю вас от подробностей уик-энда и моего разговора с Лоном насчёт его возможного участия. Как вы уже могли догадаться, позже у нас состоялся ещё один, более жёсткий и драматический разговор, который я изложу в подробностях в своё время.

В целом же — мы с Пегги прибыли к пяти, выпили по коктейлю и поехали вместе с Лоном на обед в загородный клуб, где все его знали и любили. Кухня была отменная, и Лон пребывал в добром духе. Я бы сказал, что интеллектуальные усилия в решении проблемы воодушевляли его. На следующее утро мы с ним вышли на стрельбище, где он показал мне приготовленные боеприпасы и винтовку, убедив меня в том, что всё отлично сработает. Думаю, он догадывался, что за этим последует и не выказал удивления курсом, на который лёг разговор.

Лон был крупным человеком, потому и играл защитником: расспросите о нём гарвардских педиков! Он следил за весом и регулярно упражнялся с гантелями, однако ему всегда приходилось бороться с фунтами, липнущими к нему и обволакивающими его подобно туману. У него было угловатое американское лицо, он носил круглые очки в тонкой оправе и коротко стригся, что в 1963 году каждый из нас делал безо всяких вопросов. В одежде он предпочитал вельвет, крил и свитеры с вырезом лодочкой, что делало его похожим на английского профессора — впрочем, как и любого из нас в те дни. Вы были английским профессором в помятом спортивном пиджаке или продажником IBM в строгом чёрном костюме с чёрным галстуком — и никак иначе.

Его лицо было настолько живым и умным, что частенько люди даже не осознавали его навечной прикованности к ненавистному стальному креслу. С коляской он справлялся чертовски хорошо и, возможно, даже был тем, кто для приведения себя в движение изобрёл обручи на колёса меньшего диаметра, нежели резиновые обода. Он мог и в гору заехать, и подняться или спуститься по лестнице или даже банк ограбить. Однако, коляска всё же мучила его — я видел это. Жизненная сила разбивалась о её стальную раму, жизнерадостность стояла на якоре его мёртвой нижней половины тела, а его талант раздражался от неподвижности.

Конечно, завербовать состоявшегося гражданина пойти против всего, чему он научен, было нелегко, как оно и бывает обычно. Однако, у меня были преимущества. Я знал, что он читает Липпмана[208]в «Пост», уважает Мюрроу[209]с CBS и разделяет так называемые «просвещённые» идеи относительно негров и евреев, так что пусть он и хотел бы сокрушить коммунизм, но не желал никого убивать во имя этого, и уж особенно миллионы ни в чём не повинных русских крестьян. В этом мы были схожи. Также он ненавидел — как и большинство людей из «Лиги плюща» — генерала Уокера, бывшего частью долгой череды американских троглодитов, таких как Мартин Диес, Джо МакКарти,[210]Ричард Никсон, общество Джона Бёрча и Ку-Клукс-Клан, везде разыскивающих коммунистов и тем самым затруднявших нам борьбу с настоящими коммунистами, ненавидящих негров и желавших, чтобы они никогда не получили равенства перед законом и в возможностях, продолжающих ненавидеть евреев и полагающих, что они тайно контролируют всё вокруг. Людей, ненавидящих просто потому, что так их научили.

Когда я изложил свои опасения насчёт того, что правое давление Уокера может подтолкнуть неопытного и малодушного Кеннеди в очередную глупость — на этот раз трагическую глупость — и уверил Лона в том, что нет ни малейшей вероятности провала, выложив ему весь план, — он, наконец, согласился. Хочу заявить здесь и сейчас, что он не просил ни цента, не получил ни цента и не обсуждал ни один цент. Лон поступил так потому, что я убедил его в правильности этого шага, а он мне поверил.