Мы сели на солнышке. Следует ли сказать, что птицы пели, что лёгкий ветер дул, что солнце ярко светило, что мир был полон надежд? Может, так и было. Не имею понятия.

— Выкладывай, чёрт тебя возьми. У меня не весь день, — потребовал Лон.

— У меня только один вопрос. Просьба, если быть точным, а потом я заткнусь.

Он ждал.

Наконец, я спросил:

— Лон, расскажи мне о кресле.

— О чём?

— О кресле. Том, в котором ты сидишь. Стальном. Как на табличке сказано: произведено компанией медицинского оборудования «Риджуэй», Роуэй, штат Нью-Джерси.

— Не неси чушь. Я не говорю о таких вещах.

— Нет, скажи мне. Ты чёртов благородный римлянин, Лон — я тебя тоже знаю. Ты страдаешь с честью. Никогда не причитал, никогда не слагал с себя следования кодексу. Стоический, величественный, ни единой жалобы до конца — протестантская добродетель и западный героизм. Ты много смелее Джона Уэйна, Гари Купера или…

— Они актёры, — сказал Лон.

— …Оди Мёрфи, Невилл Бранд, не помню… парни, поднявшие флаг на Иводзиме: Роберт С. Скотт, Корд Мейер, Билл Морган, Джо МакКоннелл, Майор Дарби.

— Тут ничего общего со смелостью. Это практичность признания и покорности. Делай всё, что можешь с тем, что у тебя есть.

— Скажи мне, Лон. Ты, наверное, никогда никому не говорил — может, даже себе. Но мне скажи.

Лон помолчал какое-то время и начал:

— Ладно. Четвёртый поясничный позвонок. Это отвратительно, это воняет и забавного тут мало. Однако, это лучше чем третий. Это лучше чем любой из грудных и гораздо лучше, чем любой шейный. Но всё же отвратительно. У меня язвы на ногах, но я их даже не ощущаю, хоть на трусах пятна крови и гноя такие, что химчистка не берёт и я их выбрасываю. Я сру в памперсы, но даже не знаю — посрал ли, так что приходится справляться с ними самостоятельно, по вечерам у себя в комнате. Омерзительное занятие. Постоянно думаешь: не протекло ли? Не побеспокою ли я окружающих? Не случится ли такого унижения? Пролежни на спине иногда поднимаются выше четвёртого позвонка в пояснице, отчего мне невыносимо больно. Иногда мне снятся ноги: я помню, как ходил, вспоминаю те ощущения и каким-то чудесным образом верю в это, но тут я просыпаюсь, мёртвый ниже пояса. Это нелегко принять душой — особенно в семисотый раз. Папа мне снится в кошмарах. У него было такое выражение на лице за долю секунды до того, как накатил ужас от случившегося… я заметил его, поскольку изогнулся назад, чтобы увидеть, что за херня случилась — он стоял, а перед ним на земле лежала винтовка. Я думал об этом выражении. Улыбка? Это могла быть улыбка, да!.. я не знаю. Было что-то вроде… как будто бы… удовлетворения или чего-то похожего. Папа был великим, соглашусь. Пока он не умер, он делал всё, что могло бы сделать мою жизнь проще. Потратил целое состояние, был со мной практически каждый день. Знаю, что он ненавидел себя за этот случай, что это забрало двадцать пять лет из его жизни, но всё же… выражение. Отцовский страх перед узурпатором, неспособность скрыться за тем, кто заменит его.

Какое-то время он молчал, собираясь с духом. Об этом он никогда не говорил.

— Женщины, — сказал он. — Не знаю, стоило ли иметь интимный опыт до потери сексуальной функции и не было бы лучше потерять её, будучи девственником, поскольку в таком случае тебе нечего помнить и ты не знаешь, чего тебе не хватает. Тут у меня нет определённой позиции. Но я обоняю женский парфюм, вижу каньон между сиськами, вижу верхи их чулок и это происходит постоянно, потому что при мне они не так аккуратны в движениях: они знают, что я вне игры. Это не жестокость, просто такова их природа. Они любят пахнуть сексом, но придерживают его до брачной ночи чтобы убедиться, что ты появишься в церкви. Целый ритуал осторожности: мелькнуть, поддразнить, наклониться, скрестить ноги — и всего этого ритуала я лишён, поскольку без работающего болта я одна из девчонок. Вот так случается с нами, четвёртыми поясничными, так что я вижу сиськи и бёдра постоянно, но при этом я всё помню и это сводит меня с ума. Я держусь на том, что зовётся хваткой янки, но я ненавижу всё это. Ненавижу их, хоть и привык быть среди них, обонять их, видеть их улыбки, смешить их, зная, что мне всего одной вещи не хватает. Но я всего лишь забавный кастрат в коляске, мерин, очаровательный, но неспособный удовлетворить и дать им то, чего они желают: детей и члена. Так что — да, Хью, в коляске весёлого мало. Думаю, сейчас твоя развитая шпионская способность к наблюдению усмотрела что-то, так что скажи: какое это имеет отношение?

— Лон, — сказал я, — Кеннеди хочет отправить тысячи молодых американцев на войну, в которой мы не можем победить. Он хочет так поступить потому, что хочет переизбраться и вследствие этого не может уступить коммунизму. Мы собирались подправить эту проблему, устранив того, кто обвинял его в уступках коммунизму громче всех. А теперь я вижу, что у нас есть шанс не «подправить» проблему, а избавиться от неё. Полностью стереть.

Я навёл тебя на разговор о коляске, в которой ты находишься постоянно потому, что тысячи парней вернутся с войны в таких колясках. По разным причинам, но все они будут жалеть о том, что их не убило совсем — например, потому, что у них не будет твоей силы, твоего героизма, твоей «хватки янки» — как ты её назвал. У них ничего не будет и они ничего не получат. Ты правишь в оружейном мире благодаря своей способности к стрельбе, у тебя невероятные запасы ума, обаяния и воли, ничего не говоря о солидном личном состоянии. У этих же бедных ребят не будет ничего из этого, а только их коляски. Ты ненавидишь коляску, но выходишь за её пределы — у них же такого шанса не будет, Лон, и ты знаешь это. Кресла превратят их жизни в ежедневную пытку: вечную, неизбывную, длящуюся столько же, сколько продлятся их жизни. Вот почему я прошу тебя об этом, Лон. Не из своего высокомерия, а ради твоего. Убереги всех этих парней от их металлических колясок, надев публично — если нас схватят — или лично мантию цареубийцы, человека, убившего короля. Раз уж ты с коляской справляешься, то и с этим справишься легко.

Он рассмеялся.

— Приходилось слышать об аргентинском писателе Хорхе Луисе Боргесе? — спросил я.

— Нет. Дальше Хемингуэя я не ушёл.

— Он писал истории в форме вымышленных рассказов. Догадки о разных вещах, изумительные в своей краткости и проницательности. В одном из них он заявил, что истинным сыном Божьим был не Иисус, а Иуда. Христом мог стать любой — отмучиться и стать бессмертным, а вот для того, чтобы сделать возможным само распятие ценой предательства, нужно было иметь такую силу духа, которой мог обладать лишь сын Божий. Здесь-то и был истинный героизм, истинная жертва, без которой ничего не состоялось бы. Да, он не знал дня крестных мук, но навсегда обрёк себя на боль презрения, изгнания и всеобщей ненависти. Вот где была сила!

— По мне — так звучит по-идиотски, — отозвался Лон. — Твой Бор-хез, как его там, не авторитет. Откуда ты знаешь, что избавляешь нас от войны? А этот техасец Джонсон не впряжётся ли туда же?