– Ты говоришь, что готов увезти нас, Нико? А как же твой обет?

Он не ответил. Ему нечего было на это сказать.

– Прощайте, месье де Клерак.

– Храни тебя Бог, ma mie.

Я незаметно затесалась в свиту королевы, когда мы со всех сторон были окружены народом, и сделала это как раз вовремя. Рэннок Хэмилтон протолкался сквозь толпу горожан с противоположной стороны зала и схватил меня за руку. Я поморщилась, и он ослабил хватку.

– Я не видел тебя возле здания Ратуши.

– Я вас тоже не видела.

– Королева и Мэри Флеминг внезапно начали кричать друг на друга, как резаные, ни с того ни с сего. Клянусь этой твоей Зеленой Дамой, что они едва не подрались. Королева прогнала эту девицу Флеминг с глаз долой, всю в слезах.

– Я не знаю, что послужило причиной их ссоры, – совершенно правдиво отвечала я.

– Я тоже. Но ты пока что держись от королевы подальше – она собирается подыскать себе какую-нибудь другую даму, чтобы та спала с нею в одной спальне, и я не желаю, чтобы это была ты.

– Это было бы ужасно.

Он крепко встряхнул меня, чтобы я не вздумала ослушаться его приказа, затем отпустил и вновь направился к группе мужчин, стоявших вокруг графа Роутса. Я же немедля подошла к королеве так близко, как только было возможно. Она все еще была рассержена, ее гладкие щеки заливала краска, янтарные глаза гневно блестели, и она громко ругала несчастную леди Рирес за то, что балдахин над ее креслом будто бы покривился. Все остальные дамы старались держаться от нее на почтительном расстоянии, опасаясь новых вспышек королевского раздражения.

– Мадам, – нежно проворковала я, – возможно, я смогу помочь леди Рирес поправить балдахин.

– Давно пора, чтобы хоть кто-нибудь предложил свою помощь, – ворчливо сказала королева и совершенно не по-королевски с размаху плюхнулась в кресло. – Марианетта, когда закончите с балдахином, принесите мне попить чего-нибудь холодного.

– Конечно, мадам.

На протяжении всей второй половины дня, пока старшего сына графа Хантли и других лордов, принимавших участие в восстании, лишали гражданских прав и имущества и приговаривали к смерти – хорошо, что пощадили хотя бы молодого Джорджа Гордона, которого выслали в Данбар, где он будет находиться в заточении, – я изо всех сил старалась быть очаровательной и стать для королевы незаменимой. К тому времени, когда мы наконец покинули здание Ратуши, я была назначена спать с королевой в одной опочивальне. Она посмеялась при мысли о Рэнноке Хэмилтоне, недовольном и рассерженном, спящем в одиночестве, без жены.

Я не смеялась, так как понимала, что в конечном итоге мне придется за это расплатиться. Но я улыбнулась – по крайней мере, у меня будет несколько ночей блаженной свободы.

– Ринетт, выпей чай, – сказала Дженет. – Он уже остывает.

Я сосредоточенно складывала покрывало.

– Сейчас уже поздно его пить.

– Нет, еще не поздно. Я все сделала, как ты меня учила – собрала все растения: болотную мяту, пижму и руту – и настояла их на медленном огне на свежей дождевой воде столько времени, сколько надобно для того, чтобы трижды от начала до конца прочитать Misererе[76].

– Я не сомневаюсь, что ты собрала нужные растения и сделала чай правильно, – ответила я, убирая сложенное покрывало в дорожный сундук королевы. – Но пить его уже слишком поздно. Я могу нанести вред себе и… – Я не могла заставить себя произнести слово «ребенку». – В общем, я могу нанести вред.

– Ринетт, чай просто вызовет у тебя месячные. Он не нанесет тебе вреда. Неужто ты хочешь, чтобы внутри тебя росло семя этого дьявола Рэннока Хэмилтона?

– Перестань!

Она замолчала.

Меня трясло. Я закрыла глаза и стала считать вдохи и выдохи, дыша глубоко и ровно. Я не знала, что стану делать, но знала: выпить чай – это не выход.

Я снова открыла глаза.

– О Дженет, – сказала я. Я прошла через всю королевскую опочивальню, подошла к ней и крепко ее обняла. – Прости меня. Я знаю – ты хочешь как лучше. Но я боюсь, что пить чай мне было бы опасно. Я такая худая. Я так исхудала от горячки, которой переболела на Рождество, и с тех пор так и не поправилась. Я не могу поправиться, потому что отчего-то не могу нормально есть. И я не могу достаточно спать – ведь королева спит так мало, и всякий раз просыпаясь посреди ночи, требует, чтобы я ее развлекала.

– Да, Ринетт, это верно, – согласилась Дженет и, словно ребенка, погладила меня по голове, хотя вид у нее при этом остался упрямый.

– Завтра мы должны ехать в Глазго, и мне придется скакать рядом с королевой. Ты же знаешь – от этого питья мне станет очень худо, а если я хоть немного захвораю, меня оставят здесь. Он, – когда мы оставались с Дженет с глазу на глаз, я никогда не называла мужа по имени, – он тогда тоже останется в Эдинбурге, потому что сочтет это удобным случаем, чтобы наверстать упущенное. О Дженет, я просто не вынесу двух месяцев с ним наедине.

– Я тоже, – сказала Дженет и, взяв кружку с чаем, направилась к двери. – Но я поговорю с нашей Лилид, скажу ей – пусть до самого Глазго скачет так, чтобы тебя хорошенько растрясло.

Поутру мы отправились в путешествие, скача на запад вдоль берега залива Ферт-оф-Форт. Был первый день июля, ясный и ослепительно прекрасный. Сзади нас по чистому, без единого облачка, бескрайнему голубому небу поднималось солнце. Над заливом, крича, носились бакланы, моевки и кайры, то паря в небе, то камнем бросаясь вниз, чтобы нырнуть в море за рыбой.

Королева и ее личная свита были одеты так, словно их ждала всего лишь увеселительная прогулка.

На самой королеве была алая бархатная амазонка, сверкающая жемчугом и золотым шитьем, и кокетливая маленькая шапочка, украшенная пером. Никто более не был одет ни в красное, ни в какой-либо другой яркий цвет. Мы, фрейлины, были облачены в амазонки приглушенных серых и голубых тонов, скроенных и сшитых из тонкого фламандского сукна, подаренного нам королевой. Моя амазонка была голубой, как лепестки цветов вероники или как сегодняшнее летнее небо – не очень-то практичный цвет для костюма, предназначенного для верховой езды, но ничего не поделаешь, мы одевались так, как приказывала королева. Мужчины были в светло- и темно-коричневом, а также в темно-зеленом и темно-синем. Тут были и мастер Томас Рэндольф, и французский посол месье де Кастельно. Среди сопровождающих последнего французов я мельком заметила и Блеза Лорентена.

Мы пробыли в Глазго три дня. У меня по-прежнему не было месячных, и всякий раз, когда Дженет устремляла на меня вопрошающий взгляд, я отводила глаза. Я находилась рядом с королевой, когда она принимала руководителей протестантской общины Глазго и пожаловала им в дар тринадцать акров земли. На этой церемонии присутствовало также и большинство членов Королевского совета, причем Морэй был важен и полон самодовольства, а Роутс откровенно скучал и зевал, прикрывая рот рукой. Никола де Клерак и Давид Риччо, чужеземные фавориты-католики, тоже держались на виду, хотя протестанты втихомолку ворчали за спиной королевы, что им здесь не место. Я, насколько это было возможно, старалась избегать Нико, а он, похоже, прилагал все силы, чтобы избегать меня. Всякий раз, когда я смотрела на него, меня, словно удар ножа, пронзала боль, и я гадала, испытывает ли и он нечто подобное, глядя на меня.