— Что-то случилось, майн герр? — окликнул его Кемпф.

— Нет, просто косточки пора поразмять, Кемпф, — ответил Фосс. — А вы как, получше?

— Не то чтобы получше.

— Держались бы вы английских нянек, Кемпф.

— Благодарю за совет, майн герр. Постараюсь не забыть его в ближайший раз, когда выпью и сам не знаю как очнусь в порту Сантуш среди матросов, — проворчал Кемпф. — Вызову английскую няню на подмогу…

— Намек понял.

— Если вы хотите открыть этот ящик, майн герр…

— Да нет же, Кемпф, просто потягиваюсь.

— Я только хотел сказать, его надо пнуть хорошенько. Я уже имел дело с этим столом.

— Спасибо, Кемпф. Не нужен мне этот ящик. Давайте-ка лучше почту просмотрим. Вы принесли новые письма?

Кемпф призадумался.

— Ступайте, Кемпф, принесите почту.

Фосс откинулся на стуле, пот сочился изо всех пор.

Пако лежал на кровати, туго свернувшись, коленками чуть не выдавливая глаза, слезы катились градом от нестерпимой боли в желудке. Вместе с полезной информацией англичанин подарил Пако бумажку в сто эскудо, и галисиец тут же поспешил в квартал Алфама, чтобы впервые за день поесть. И зачем он взял свинину? Свинину в такую жару! Почем знать, как долго это мясо провалялось на кухне? Эти повара с грязными руками, у них что угодно завоняет. Нужно было выплюнуть кусок, как только он почувствовал резкий привкус. Уксусом поливают испортившееся мясо, чтобы отбить запах. Всю ночь Пако не слезал с вонючего унитаза, все кишки из него вышли, рвота потоком хлестала изо рта. Когда вся еда и все соки из него вытекли и он превратился в плоский, ссохшийся пузырь, Пако заполз в свою постель и там до рассвета лежал, давясь сухой отрыжкой, а лихорадка тем временем выжимала остатки влаги из его тела, пожелтевшая простыня насквозь промокла. Пришел мальчишка, заставил его попить воды, и внизу живота вновь сжалась стальная пружина, все тело свернулось так, что позвонки проступили, грозя прорвать сухую тонкую кожу. Лишь к полудню желудок угомонился, позволил Пако хотя бы вытянуться на постели и забыться коротким сном. Грозные призраки то и дело всплывали в его сознании, будили от дремоты.

Во время обеденного перерыва Анна вышла в Сады Эштрела, присела на скамью и некоторое время следила за прохожими, проверяя, нет ли за ней «хвоста». Она вошла в церковь, вышла через другой вход и по деревянной лестнице поднялась в квартиру Фосса. Карла дома не было. Она побродила по комнате, присела на диван, потом на его кровать, всмотрелась в семейную фотографию. Отец и Юлиус похожи друг на друга, крепкие, широкоплечие, темноволосые, красивые, подтянутые. Оба одеты в военную форму. Карл стоял рядом с ними в костюме со студенческим шарфиком, светловолосый, в мать, и, подумалось Анне, от матери же он унаследовал светлые глаза и тонкие кости. Она поднесла ближе к глазам фотографию, пытаясь разглядеть на лице матери следы печали, глубокого разочарования от мысли, что не она была главной любовью в жизни своего супруга. Никаких примет. Женщина казалась счастливой.

Анна положила фотографию на кровать, подошла к шкафу и стала перебирать одежду Карла на вешалке и на полках. Извлекла стопку перетянутых ленточкой писем и стала читать их одно за другим — так сильна была в ней потребность ощутить рядом присутствие Карла, что с его правом иметь собственные секреты она не считалась. Сложенные по порядку письма были в основном от Фосса-старшего: короткие, в несколько строк, они неизменно заканчивались очередным ходом в шахматной партии. Анна просматривала их достаточно спокойно, даже умиротворенно, пока не наткнулась на письмо Юлиуса от 1 января 1943 года. Тут она захлебнулась, почти ослепла от слез. Ей бы торжествовать — оккупантов постигло возмездие, а она видела только семейную трагедию: потерявшего последнюю надежду отца, брата, поставившего Юлиуса перед немыслимым выбором, и конец — письмо незнакомого солдата. Анна сложила письма в прежнем порядке, завязала ленточку и вернула письма на место. Взяла себе на память несколько волосков, запутавшихся в расческе Карла. Перешла в ванную — тоска по нему становилась все прожорливее, — перебрала бритву, помазок, потрогала даже острый край бритвы в поисках чего-то, оставшегося от Карла. Ничего. Ей пора было уходить, но хотелось оставить ему что-то на память о себе, только не записку и не какую-то личную вещь, по которой ее смогут проследить. Она подошла к зеркалу, вырвала у себя волос и вплела его в волосы, остававшиеся на зубьях расчески.

Фосс следил за тем, как стрелка приближается к пяти часам по берлинскому времени. Штауффенберг уже должен быть в столице, туда три часа лету из Растенбурга. По-прежнему никакого сигнала. Фосс с трудом сдерживался, заставляя себя сохранять видимость спокойствия, перебирать бумаги, хотя читать он не мог, не различал букв.

Волтерс допоздна задержал свою секретаршу, но вот секретарша наконец уходит с работы, каблучки стучат по плиткам коридора, торопятся по каменным ступенькам к подъездной дорожке и прочь, в раскаленный городской вечер. Фосс сгорбился на стуле, оперся локтями на стол, уткнув подбородок в ладони. Мизинец машинально водил по губам, глаза медленно, точно спросонок, мигали в сгущающейся тишине. Вот генерал вышел из своего кабинета. Фосс прислушивался к поскрипыванию кожаных подошв, пока оно не замерло возле его двери. Повернулась ручка.

— А, Фосс, — приветствовал его генерал. — Засиделись допоздна?

— Задумался, генерал.

— Не хотите выпить со мной? Мне только что доставили неплохой коньяк.

Фосс поплелся вслед за генералом. У себя в кабинете Волтерс неторопливо достал бокалы, щедро плеснул коньяку.

— О чем же вы думали, Фосс?

Фосс поспешно перебирал варианты ответа. Ничего подходящего не шло на ум. Пригубив бокал, Волтерс смотрел на него, выжидая. Фосс не в силах был придумать что-либо вразумительное. Все мысли были сосредоточены на том, что происходит — должно происходить — сейчас в Берлине.

— Так, ни о чем, — попытался отговориться он.

— И все-таки поделитесь.

— Пытался понять, зачем Меснелю понадобилось оружие. Будь он моим агентом, я бы в жизни не доверил ему операцию по устранению. Вот и все.

Лицо Волтерса омрачилось. Он сунул два пальца за воротник, оттянул его, словно ему было трудно дышать. Фосс в безмолвном тосте приподнял свой бокал. Мужчины выпили. Алкоголь слегка успокоил Волтерса. Он закурил сигару.

— Я тут тоже кое о чем думал, — заговорил он. — Я лично поговорил с капитаном Лоуренсу. Насколько я понял, он считает, что во вторник вечером с виллы Кинта-да-Агия уехало два человека.

— С чего он это взял?

— Судя по картине, которую полиция обнаружила в гостиной, где погибла дона Мафалда.

— А именно?

— Вазу кто-то бросил в нее с другого конца комнаты. Эта ваза — одна из пары, стоявшей на камине.

— Так.

— В стене коридора, за дверью гостиной, обнаружились следы выстрела, — продолжал Волтерс. — Капитан Лоуренсу полагает, что дона Мафалда стреляла в человека, стоявшего в дверном проеме, а другой человек, находившийся на дальнем конце комнаты, попытался сбить ее с ног или хотя бы отвлечь, бросив эту вазу. Ваза разбилась, грохот напугал дону Мафалду, она потеряла равновесие и нечаянно разрядила ружье себе в грудь. Капитан Лоуренсу считает, что человек, стоявший в дверном проеме, не мог так быстро оказаться в дальнем углу гостиной, вот и получается, что там было двое неизвестных. И вот о чем я думаю, капитан Фосс…