Анна проснулась от вспышки света на темном горизонте. Рассвет, ручной, как комнатная собачонка, проник в ее окно. Волосы пропитались потом, сердце колотилось о стенки грудной клетки, словно мячик, которым лупит безумец. Что же это такое? Неужели отныне ее душа, ее разум будут существовать в таком неизбывном ужасе?

Анна одевалась медленно, как старуха, каждое движение давалось усилием воли. Просунула в трусики ноги — одну за другой, подтянула трусы до пояса. Взнуздала себя бюстгальтером. Платье бессильно обвисло, как будто за ночь ее фигура изменилась. И расческа впивается в кожу, как никогда не впивалась. Но в зеркале отразилось знакомое лицо, настолько привычное, что Анна подалась вперед, пристально выискивая отличия. Все тут, обычная комбинация в обычной последовательности, изменились разве что нюансы. Невыносимо для математика, ведь нюанс — почти незаметный сдвиг, ничтожная ошибка, но она торпедирует логику, и логика идет ко дну, где-то глубоко в днище логики пробоина, ничтожная черточка, не замеченная в цепочке уравнений, а теперь уже не отыщешь, не исправишь, придется начинать все сначала… все с нуля. Но именно этого Анна и не могла сделать, не могла отбросить скомканные страницы и начать с нуля. То, что случилось, останется в ней навеки. Эту перемену придется принять, скрыть в себе, спрятать от всех. И почему-то — непонятно почему — в этот миг Анна подумала о матери.

Она позавтракала, то есть выпила кофе. Кофе тонкой струйкой стекал в перехваченное горло, твердую пищу она не смогла бы проглотить. А потом Кардью повез ее на работу вдоль нестерпимо синего моря.

Рассвет проник и в комнату Сазерленда в посольстве и застал его в углу кабинета. Он так и просидел всю ночь, с тех пор как получил известие о неудавшемся покушении, курил — наконец-то позволил себе — трубку за трубкой. Опустевший кисет валялся теперь на полу среди рассыпавшегося крепкого табака и горелых спичек, пепельница на подлокотнике кресла давно переполнилась. Сазерленд успел за ночь передумать все думы, вспомнить все, что случилось с ним в жизни, даже то, о чем он никогда не позволял себе вспоминать, — о том, как в 1940 году он получил извещение: она погибла при воздушном налете. Как он справился с горем? Что ж, все кого-нибудь да потеряли, на фронте или во время бомбардировок, чем он лучше других? И вот он сидит в кабинете, измученный, опустошенный, и его усталость так велика, что затопила все внутри, проникла в кости и пропитала мозг.

Ответственность. Ричард Роуз носил ее легко, словно летний костюм, но Сазерленду на плечи ответственность ложилась тяжким ярмом. Потери, понесенные в тех или иных операциях, превращали его мозг в кладбище или мастерскую гробовщика. Нет, на этот раз он не допустит ошибки. Он вытащит Карла Фосса, агента под кодовой кличкой Чайльд-Гарольд. Вытащит его. Этот человек всегда поставлял им точную и честную информацию, и теперь, после неудавшегося покушения (и если учесть все, что рассказала им Анна), его жизнь в опасности. Прикрытие военного атташе германского посольства — стены из тончайшей бумаги. Как только Роуз явится поутру, Сазерленд прикажет ему начать операцию по спасению. К вечеру Фосс будет уже на борту самолета, направляющегося в Лондон.

Роуз бодро постучал в дверь ровно в девять утра. Вошел и подумал, что кабинет еще пуст: распахнувшаяся дверь скрыла кресло, на котором скорчился Сазерленд.

— Мы сегодня же вытаскиваем Фосса, — приветствовал его Сазерленд.

— Доброе утро, старина! — Роуз развернулся к нему на пятках. — Я пришел обсудить эти шифровки…

— Покушение провалилось, он как поросенок в картонном домике… один порыв ветра, и крыша рухнет ему на голову.

— Честно говоря, странно, что его еще тут нет. Он-то узнал о провале раньше нас. Ему бы следовало сразу бежать сюда… если ничто ему не помешало.

Сазерленд был сбит с толку. Он ожидал, что Роуз будет возражать. Роуз терпеть не мог вытаскивать агентов, терять источники информации. Сколько они спорили…

— Ты проверил, где он сейчас, старина? — продолжал Роуз.

— Еще нет.

— Что ж, если он и сегодня пойдет на службу, значит, не считает ситуацию безнадежной.

— Мы вытаскиваем его, Ричард. Я не позволю…

— Конечно, вытаскиваем, но не можем же мы проехаться по улицам Лиссабона, выкликая его имя, а, старичок?

Старик, старина, старичок… Ты мог бы звать меня «Сазерленд», подумал он, вставая с кресла. Электрические иголки кололи руку, левая нога онемела.

— Ты не заболел? Что-то уж очень бледный.

— Сидел всю ночь, — ответил Сазерленд, пытаясь пробудить к жизни непослушную ногу.

— Осторожнее, старина!

Мир на уровне пола выглядел непривычно. Ландшафт из ковра и мебельных ножек, запах пыли, солнечные пятна на ковре. Этого Сазерленд понять не мог, не мог и высказать вслух свое непонимание. Его разум остановился в одной точке, как иголка сломанного патефона.

В десять часов утра посол собрал всех сотрудников и сделал то же заявление, которое Фосс уже слышал из уст Волтерса накануне вечером. Начал он с измены, предательства, терроризма. Волтерс, точно староста с розгами по правую руку учителя, окидывал помещение светлым взглядом коршуна, и все спешили отвести глаза, уставившись на портрет фюрера над головой посла. В заключение собравшихся призвали отпраздновать неудачу врагов, и громовое «хайль Гитлер» сотрясло помещение. Сотрудники разошлись по кабинетам притихшие, как школьники после общего собрания. Вроде бы ничего не изменилось для них, вновь усевшихся за свои столы, но грозовая туча повисла в воздухе. Мучительная неопределенность: кого из них изберут в козлы отпущения, принесут в жертву?

Фосс тоже сидел за своим столом и чувствовал, как пот стекает из-под колен по икрам до высоко натянутых носков. Утром он проснулся в пять часов, валялся на диване, так и не сняв галстук. Поспешно распустил узел, выдернул давившую на горло запонку и принялся жадно глотать прохладный утренний воздух. Всего час длится такая прохлада, потом опять начнет припекать. Он разделся, перешел в спальню и там обнаружил пристроенную на подушке фотографию. Вернул фотографию на полку, улегся и почуял ее легкий аромат на своей постели, уткнулся лицом в наволочку, но потом, когда он поднял глаза и сквозь решетку изголовья уставился на оштукатуренную стену, ему вновь вспомнились слова Анны:

— Лазард и Уилшир знали, что ты двойник. Лазард сказал мне прошлой ночью. Может быть, и Волтерс знает?

Он принял душ, побрился и, не одеваясь, подошел к комоду. Верхний ящик был слегка выдвинут, расческа лежала не там, где он ее оставил. Фосс повертел расческу в руках и обнаружил одинокий черный волос, туго переплетенный с его собственными.

И вот в десять утра, после собрания, он бодро приветствовал Хайна и Кемпфа. Все дурные мысли плотно упакованы в черный металлический чемодан с белым адресом, спрятаны на задворках его разума. Ему привиделось поле лютиков. Тени облаков пробегают по небу, солнце движется над цветочной поляной, как всегда бывает летом. Он проинформировал Кемпфа и Хайна о том, что следует искать двоих неизвестных, которые, как предполагает капитан Лоуренсу, скрылись с Кинта-да-Агия, и отправил своих сотрудников собирать уличные слухи. Отчитываться лично перед ним, потребовал он, ничего не записывать. Вся операция проводится без писанины, чтобы не было утечек. Кемпф и Хайн переглянулись в растерянности. Бюрократическая система подобного не предусматривала.