– Да хрен с ней. Не могу без Фирсановки, видишь.

– Чего ты Алену-то не взяла? – вдруг завелся он.

– Да ладно, Сереж… – прижалась она к нему. – Все же хорошо… Как солдат, домой на побывку съездила.

Он помолчал.

– Знаешь… – сказал он вдруг. – Не оформляют меня.

– Что-что? – не поняла она. – Как не оформляют?

Он играл в оркестре и должен был поехать на гастроли. Берлин, Прага, все дела. Летние гастроли. Об этом только и было разговора весь предыдущий год.

– Не оформляют.

– Но почему?

– Откуда я знаю? Потому что еврей. Потому что беспартийный. Потому что неблагонадежный. Потому что старшие товарищи не поручились. Потому что потому.

Она растерялась.

На его горе – а это было горе – она ответить ничем не могла. Поняла, как отдалилась за это время. За эти полгода.

Снова прижалась и снова поцеловала.

– Говнюки…

Он оттаял.

– Да ладно, – с некоторым трудом он улыбнулся. – Хоть бы у вас там все было хорошо.

Это было зимой, перед Новым годом (Новый год встречали весело, знатно встречали, Миша достал курицу и шампанское, дети орали благим матом, когда зажгли елку, скакали вокруг нее как бешеные, снег, луна, даже бенгальские огни на улице, воздух стоял в каком-то мареве, сиянии, даже странно было думать, что такое можно делать и в городе, в квартире – конечно нет).

А весной, где-то в апреле, Сережа с Коноплевым внезапно приехали в Фирсановку и привезли страшное известие: убили Ельцина.

– Как убили? – ахнула Брезикайте. – Когда убили?

– Подробностей пока нет, – сурово сказал Коноплев. – Мне знакомый позвонил, говорит, все точно, он в КГБ работает.

Ее душили слезы. Подруга смотрела отчужденно, отворачивалась.

Вера пошла куда-то вокруг дома.

Было так страшно, что она села на какое-то поваленное дерево, сжала виски ладонями.

Нет, не только его было жалко, было жалко себя, своих надежд. Вот того дня, когда они открыли окно на веранде и слушали вместе съезд.

Черт, черт, черт.

Ветер прошелестел сухими ветками. Так прошел час.

– Живой, живой! – заорала Коноплева. И стала ее обнимать. – Какая ж ты у меня дура, а? Какая ж ты дура…

Но лето принесло еще более мрачные вести – появились какие-то листовки о еврейских погромах.

И они вдруг решили уезжать.

Вначале она не верила, но все оказалось серьезно. Теперь это, оказывается, стало легко: оформить загранпаспорт.

Во время какого-то фестиваля Сережа познакомился с ребятами из немецкой театральной компании, им нужен был маленький оркестр, классический, для постановки «Короля Лира», и они его пригласили – русские музыканты были очень хорошие и стоили дешево, он играл все – классику, джаз, авангард, готов был жить в палатке, лишь бы отсюда.

Хоть чучелком, хоть тушкой.

Он повторял этот тупой анекдот долгими вечерами, сидя на той самой веранде и держа на коленях Алену.

Та преданно смотрела ему в глаза.

Три месяца, пока оформляли документы, прошли как в угаре. Билеты взяли на международный поезд – двое суток с Белорусского вокзала. Продавали все, что можно, покупали золото, икру, шубу, все, что можно было там продать. Она металась от родителей в Фирсановку, где преданная Коноплева сидела с двумя, сочувствуя всей душой.

…Мама купила ей шубу и лисью шапку за какие-то дикие 1500 рублей. Шубу пришлось как-то очень сложно доставать, через какую-то подругу детства. Отказники, которые сидели на чемоданах, а теперь раздумали уезжать, отдавали ей всякие вещи – для своих. Она записывала адреса, телефоны. Металась по Москве.

Наконец их погрузили в поезд.

Вера вышла на вокзале в Берлине. Было довольно тепло. Их встречали два типа, которые показались ей алкоголиками – в каких-то мятых, рваных джинсах, патлатые, нечесаные, от них разило перегаром. Она вышла в шубе и лисьей шапке, на высоких каблуках.

Их скарб сразу погрузили в микроавтобус.

Ехали долго, день и ночь.

Утром привезли в какую-то французскую деревню, где была резиденция оркестра.

И начались репетиции.

Это была совершенно бешеная жизнь: она разбирала и собирала декорации, таскала на себе тяжелые балки, продавала билеты, вела всю кассу, закупала продукты, кормила труппу, начала шить костюмы, помогать режиссеру, учила язык, переписывала пьесу для актеров, утешала Сережу, у которого «не шло», училась ездить на машине, возила детей в школу, господи, покупала марихуану, колесила вместе с театром по Австралии, смотрела на звезды, жила сегодняшним днем, уставала как лошадь, здесь не было друзей и подруг, здесь были люди, которые работали, и она привыкала жить среди них. Наконец однажды она обнаружила, что Алене исполнилось пять лет и она вообще не говорит на русском языке.

Она стала читать с ней русские книги (достала у знакомых в Париже), но это не помогало.

Сережа привык.

– А че мне там делать? – говорил он про Россию.

Наконец она решилась и позвонила подруге Коноплевой.

– Господи! – орала она. – Это ты? Неужели это ты?

Твердая, жесткая, прямая как доска Коноплева вдруг заплакала.

– Почему ты не звонишь? – рыдала она в трубку.

Они всласть наговорились, и Вера поехала обратно к своим шатрам (они жили в шатрах).

В Россию они с мужем вернулись через два года.

Дом в Фирсановке был заколочен, другой в этом месте они снимать не стали. Сережа сказал, что поищет на Киевском направлении.

Она осторожно открыла калитку, зашла в сад и посидела на крыльце.

Она любила тогда сидеть на крыльце.

Мысли отпускали, и на сердце становилось легко.

Этот пакет подарил нам Рамиль – кажется, на Ленкин день рождения.

Это был шикарный новенький пакет с напечатанным на нем ковбоем. Ковбой был не просто какой-то там левый ковбой, каких много появилось потом, а реальный, настоящий, тот самый ковбой Мальборо, держащий коня под уздцы, в синеватой шляпе, причем у шляпы был ремешок, и ремешок аккуратно подпирал мощную челюсть, из-под полей шляпы выдвигался жесткий рот, слегка небритые щеки (а может, они были все-таки бритые?), ну и, конечно, джинсовая куртка с заклепками на карманах. За головой ковбоя Мальборо виднелись синие горы. За синими горами виднелось голубое небо.

Пакет был адски прочный и невероятно красивый.

Ленка смотрела на пакет с восхищением. И на Рамиля тоже.