Все взяли свои посудины – кто чашку, кто стакан – и выскочили на улицу.

– Один! – сказал я тихо.

– Два! – заорали Радлова и подруга Ермолаева.

– Три! – поддержали их Иван Дроздов с девушкой и собакой.

– Ребят, подождите! Можно, я прочитаю стихи? – закричал поэт Геннадий Рабинович. – Все равно все понарошку, давайте сделаем паузу.

Его кинули в сугроб, и он неожиданно затих.

– Четыре! – заорали все хором, и громче всех – девушка под кайфом, которая пришла вместе с Тимофеевым.

– Пусть все у всех будет хорошо! Пять! – закричал я.

– Пусть у меня не будет депрессии! Шесть! – завизжала девушка, которая была с Тимофеевым.

– Пусть мне дадут черный пояс! Семь! – закричал Тимофеев.

– Мир во всем мире! Восемь!

– Всё, всё, хватит пожеланий! – крикнул из сугроба Рабинович.

– А как же вы? – спросил я Радлову и ее подругу Ермолаеву.

Девушки молчали, недоуменно глядя друг на друга.

– Глинтвейн остынет! – крикнула Радлова. – Считай!

– Девять! Десять! Одиннадцать! – закричали все хором.

– Стойте, стойте! – крикнули мужчина и женщина из соседнего номера. – Подождите нас!

К нам подбежали еще люди из других коттеджей. Но я уже махнул рукой.

– Двенадцать!

Начались крики ура, поцелуи – и я медленно, тихо и маленькими глотками выпил этот быстро остывающий глинтвейн. Ничего вкуснее в жизни я потом уже не пил. Нигде.

бубнил поэт Геннадий Рабинович[2].

Тимофеев и его девушка прикорнули на диванчике. Подруга Ермолаева и ее мальчик Сережа целовались в ванной (уже около часа). Иван Дроздов, зиц-председатель, с девушкой и собакой, пошел в номер к каратисту, предварительно строго спросив у меня, есть ли там горячая вода.

Оля слушала Рабиновича, как зачарованный странник.

– Пошли погуляем? – спросил я шепотом.

Мы вышли в лес с Леной Радловой и медленно побрели по тропинке, скрипя снегом.

– Ну что? – задал я свой самый глупый вопрос. – Как настроение?

– Я счастлива… – просто ответила Радлова. И без перехода добавила: – Только ты это, Лева, уезжай прямо с утра…

Я сделал вопросительное лицо.

– Ну видишь, тут все равно ночевать негде. Народа слишком много.

– Слушай, Лен. А если я не хочу?

– Ну мало ли, что ты не хочешь… Не порть мне настроения, пожалуйста.

И мы надолго замолчали.

– Ты какая-то слишком прямая, – сказал я, когда мы уже подходили к корпусу.

– Как доска?

– Нет. Как электрический провод, – сказал я и попытался ее обнять.

– Давай на веранде посидим, – тихо попросила она. – А то холодно, из носа течет.

– Ну ладно…

Мы вошли на веранду. Она села в кресло, а я на подлокотник.

Подлокотник мгновенно сломался.

Радлова захихикала.

– Не везет тебе сегодня…

Но она все же была настроена целоваться, это я понимал.

В этот момент в соседнем номере, где жили взрослые мужчина и женщина, женский голос отчаянно зарыдал. Рыдания были настоящие, не туфта, это я сразу понял и испугался.

– Ой… – сказала Радлова и отодвинулась.

Я замер. Я напряженно думал, что же означает этот момент в моей жизни. Почему именно сейчас эта женщина зарыдала.

А она продолжала рыдать и рыдать.

– Может, выпила лишнее? – спросил я шепотом..

– Да нет… – прошептала Радлова. – Это что-то не то.

– Постучаться?

– Да нет, погоди…

Мы сидели в темноте и слушали эти душераздирающие звуки.

Наконец парочка вышла на веранду. Мужчина молча закурил. Она продолжала всхлипывать.

Оба были в свитерах, но в тапочках на босу ногу.

Нас с Радловой они не заметили.

Наконец женщина дрожащим, звенящим, полным страсти и отчаяния голосом сказала:

– Знаешь что? Я тебя просто ненавижу.

Потом она вошла обратно в комнату и хлопнула дверью.

– Кошмар! – сказал мужчина и не пошел за ней.

Потом он увидел нас.

– Ребят, вы нас извините, пожалуйста… Тут такое дело…

– Извините вы нас. Мы тут случайно оказались, – сказал я примирительно.

Радлова враждебно молчала.

– Я ей ничего плохого в общем-то не сделал, это у нее просто нервы. Извините, что испортили вам Новый год. Ну вот… такие дела.

Он накинул какой-то ватник, что висел на веранде, сунул ноги в чужие валенки и зашагал куда-то в ночь.

– Я теперь целоваться не могу… – прошептала Радлова. – Извини…

– Пойдем свечку зажжем, – сказал я. Я знал, что Радлова привезла из дома свечи.

В номере вкусно пахло глинтвейном. Все спали.

Мы зажгли свечку и долго сидели над ней, просто взявшись за руки. Целоваться больше в эту ночь даже не пробовали.

Вера Брезикайте (1962 г. р., русская, не замужем, из семьи военных, член ВЛКСМ с 1979 г.) родила первого ребенка по советским меркам довольно поздно, то есть в 28 лет, и в консультации ее сразу записали как «старородящую», что вызвало ее глубокое изумление (переходящее в сильный гнев).

Всем знакомым (ну почти всем) она об этом рассказывала с саркастическим смехом, однако на нее смотрели странно, советовали не волноваться и говорили, что вообще это «пустая формальность» и что обращать внимания не следует.

Ну не следует так не следует…

Рожала она тяжело, непросто рожала, хотя беременность переносила легко и с песней. Но девочка родилась здоровая, тяжелая (3670), так что все эти мучительные довольно часы: сильные схватки, угрюмство санитарок на следующий день, постродовая боль и тяжелое забытье после, а также другие сложные моменты – они как-то забылись, и осталось лишь ощущение, что «да, было непросто», но с другой стороны, просто и не должно было быть – чего ж тут простого?