своими воинами под сенью тутовых деревьев. Никогда более он не узрит праздник кукурузы, не станцует танец войны, не поведет на врага военный отряд. Вождь умрет, но кто скажет об этом его племени? Он падет, как падает лист в лесу, как падает камешек, брошенный в воду. Лист становится не виден, над камешком смыкаются воды потока — и он исчезает! — Его голос звучал все громче, превратившись в суровый, скорбный речитатив, а огромная фигура, казалось, выросла, стала еще выше. Он бросил мушкет на пол и достал блестящий длинный нож.

— Они уже здесь! — крикнул Лэндлесс и толкнул Патрицию за свою спину.

Грубая дверь, сделанная из стволов молодых деревьев, связанных вместе жгутами из ивняка, с грохотом рухнула внутрь, и в хижину ввалилось человек десять-двенадцать дикарей. Лэндлесс выстрелил, и один из них упал на колени, затем он схватил свой мушкет за ствол и размахнулся им, как дубиной. Между ним и саскуэханноком, пригнувшимся, держа нож наизготовку, и нападающими рикахекрианами простиралось пространство шириною несколько футов.

На одной его стороне лежало мертвое тело хозяина хижины, над которым склонилась женщина, на другой — на стопке мехов лежал ребенок. Он устал от плача и затих, но теперь, перепуганный видом ввалившихся в дверь дикарей, страшным, оглушительным шумом, пламенем, которое охватило уже и стены, и наполнившим хижину удушливым дымом, он встал со своей лежанки и со слабым писком двинулся к матери. Он пересек путь вождя рикахекриан — тот опустил взгляд, увидел крошечную фшурку, ковыляющую, простирая руки, схватил малыша за ноги и с размаху разбил его голову об пол. Крик, который ребенок испустил, когда индеец поднял его, достиг ушей его матери, доселе глухих. Она бросилась на этот звук с пронзительным воплем, перекрывшим крики дикарей, но лишь затем, чтобы увидеть, как к ее ногам падает изуродованное тельце ее ребенка, того самого, которому она всего несколько часов назад пела песню, чтобы убаюкать его. Она прижала его к своей груди и с еще одним ужасным криком бросилась на убившего его дикаря. Он схватил ее за руку и вонзил в ее грудь нож. Все еще прижимая к себе свое дитя, она упала без крика, без стона, а индеец ринулся к тем троим, кто еще оставался в живых.

Его встретил саскуэханнок.

— Вождь убьет вождя, — с холодной улыбкою молвил он, и они двое сцепились в смертельном объятии. Когда рикахекрианин пал, Монакатока повернулся к Лэндлессу. Тот убил одного из дикарей, еще один полз от него к выходу, словно раненая змея, и теперь перед ним стоял Луис Себастьян, стройный и изящный, с улыбкой на злобном лице. Теперь пламя уже разгорелось так сильно и дым сделался так густ, что из толпы индейцев, ворвавшейся в хижину, в ее стенах, быстро превращающихся в стены печи, оставалась всего лишь горстка, а остальные отступили на свежий воздух и оттуда боевым кличем подбадривали тех смельчаков, которые остались внутри.

Они кинулись в атаку. Один бросил свой томагавк, и тот, пролетев в полудюйме от головы Лэндлесса, вонзился в стену за его спиной. Другой индеец попытался достать его ножом, но Годфри ударом приклада раскроил дикарю череп и опять повернулся к мулату, который, держа в руке нож, продолжал ждать удобного случая, чтобы атаковать и зарезать его.

— Займись этим желтым рабом, брат мой, — крикнул саскуэханнок, — а я разберусь с этими собаками, — и ринулся на остальных.

Один пал под ударом его ножа, второму он сломал спину, перегнув его через колено, третьему разрубил голову томагавком, но в хижину ворвалась новая толпа врагов и вынесла Монакатоку наружу, втыкая в него все новые и новые ножи. Сделав над собою последнее сверхчеловеческое усилие, напрягши всю свою огромную силу, он сбросил с себя рикахекриан, как матерый олень стряхивает с себя собак, и вытянув руку, крикнул Лэндлессу, смутно видному сквозь все сгущающийся дым:

— Прощай, брат мой! Я сказал, что в Голубых горах мы найдем Смерть… Ирокез смеется над алгонкинскими собаками, смеется над Смертью — и умирает, смеясь.

Он разразился неописуемым смехом — диким, захлебывающимся, страшным, — шатаясь, как сосна на штормовом ветру, затем этот смех стал тихим, сдавленным, превратился в хрипение, затих, и Монакатока рухнул на землю подобно сосне, не выдержавшей шторма.

Лэндлесс сделал вдох, более похожий на стон, и продолжал во все глаза смотреть на угрожающего им двоим мулата.

— Рикахекриане — мои добрые друзья, — сказал Луис Себастьян. — Они пообещали мне вигвам в их деревне в Голубых горах. Я приведу туда молодую жену, и это будет не индианка.

Лэндлесс попытался достать его прикладом через лежащего между ними мертвеца, но мулат, отскочив назад, сумел избежать удара.

— Настал мой час, — продолжая улыбаться, промолвил он.

Часть крыши рухнула, и между ними стеной взвилось пламя. Повалил новый дым, и сквозь него Лэндлесс и Патриция смутно увидели, как индейцы и мулат выходят в дверной проем, спасаясь от нестерпимого жара и неминуемой опасности, которую представляли горящие стены и остатки крыши, готовые обрушиться в любой момент. За спиной Лэндлесса находился квадратный проем в стене, ведущий в тесный сарайчик, где он спал, когда пришли враги. Подняв Патрицию на руки, он вышел через этот проём, и они оказались в пристройке. Правда, и здесь безопасность была только временной, Лэндлесс это знал, ибо пламя уже начинало охватывать и сарай, однако, поставив Патрицию на ноги, он все равно шепнул ей несколько ободрительных слов.

— Да, я знаю, мы в руках Божьих, — ответила она. — Я лучше умру, чем окажусь в лапах этого человека. Но дверь сарая открыта, и, кажется, путь свободен. Разве мы не можем бежать прямо сейчас?

— Увы, сударыня, из-за пламени вокруг хижины светло, как днем. Они бы непременно заметили нас. Однако, оставшись, мы сгорим. Когда огонь доберется до этой соломы над нашими головами, мы попытаемся бежать.

— Лучше я останусь здесь, — сказала Патриция.

За их спинами ревело и трещало пламя, хижина пылала, как факел, и вместе с пламенем к небу неслись торжествующие крики дикарей, которые, не зная о существовании маленького сарая, кажущегося одним целым с хижиной из-за густо обвивающих ее вьюнков, сгрудились перед проемом в стене, где была дверь, и ждали, когда к ним выйдут их оставшиеся жертвы.

— Смотрите, — выдохнула Патриция, схватив Лэндлесса за предплечье.

Они стояли лицом к открытой двери сарая и через ее проем смотрели на освещенный склон пригорка. Из царящей у его подножия темноты на свет, крадучись, вышел индеец, одетый только в набедренную повязку и жутко размалеванный. Он двигался беззвучно и