нежели "сударыня", заботился о ее комфорте и неизменно вел себя с нею с церемонной учтивостью, как если бы имел дело с королевой. Он твердил себе: "Годфри Лэндлесс, Годфри Лэндлесс, на какое-то время ты можешь о многом забыть, но не об этом! Коли ты забудешь об этом, то перестанешь бы человеком чести".

Так, продолжая держать себя в узде, он шел рядом с нею заботился о ней, охранял ее, служил ей, как будто он был странствующим рыцарем из рыцарского романа, а она — попавшей в беду принцессой. А она вознаграждала его деликатной доброжелательностью и детским безоговорочным доверием к его силе, мудрости и находчивости. Все в ее поведении по отношению к нему было исполнено неизъяснимой прелести, немного игривой и пленительно женственной. Гордая, неприступная, владетельная дама исчезла, и ее место заняла Патриция Верни из зачарованного леса, совершенно иное, не похожее на нее существо.

Так они шли, погруженные в умирающее лето, и чувствовали себя счастливыми в окружении мягкого солнечного света, легкой дымки, феерической красоты. Порой они шли молча, столь хорошо понимая друг друга, что им были не нужны слова, порой разговаривали, и часы пролетали незаметно, ибо оба они были остроумны, обладали живым умом, яркой фантазией и возвышенным воображением. Порой на лесных полянах звучал их смех, и тогда белки на дубах начинали возбужденно цокать, порой меланхоличными вечерами, когда на деревья опускались фиолетовые сумерки и на небе одна за другой загорались большие звезды, они говорили о серьезных вещах, о тайнах жизни и смерти, души и загробного мира. Она еще в самом начале заметила, что перед сном он всегда возносил безмолвную молитву. Когда-то она посмеялась бы над этим, сочтя это пуританским ханжеством, но теперь, как-то раз темной ночью, когда шумы леса вокруг них были особенно громки и в ветвях деревьев шелестел ветер, она подошла к нему совсем близко и тоже преклонила колени. С этих пор каждую ночь перед тем, как улечься у костра, когда из темноты до них доносились странные и тоскливые звуки, когда ухала сова, кричала пума и долгому вою волка вторил его собрат, Годфри вставал с непокрытой головой и в нескольких коротких простых словах препоручал их обоих Богу. Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жизнь в безопасности.[98]

Как-то раз, когда они сели отдохнуть на темной гладкой земле среди сосен и стали смотреть на их величественную колоннаду, туда, где аркада заканчивалась малиново-желтым великолепием листвы дубов и кленов, Лэндлесс заметил, что это напоминает ему любование окном-розеткой, расположенным в конце длинного нефа готического собора.

— Я никогда не бывала в соборе, — молвила Патриция, — но видела во сне их нефы, где, по словам вашего Мильтона, "через витражи цветные едва сквозят лучи дневные"[99] и где звучит орган.

— Я видел их много, — отвечал он. — Но ни один из них не может сравниться с Вестминстерским аббатством. Если вы когда-нибудь посетите его…

Что-то в ее лице заставило его замолчать, последовала пауза, затем он тихо сказал:

— Когда вы посетите его, вероятно, звучит лучше, не правда ли, сударыня?

— Да, — ответила она, глядя прямо перед собой широко раскрытыми неподвижными глазами.

Лэндлесс не закончил фразу, и ни он, ни она более не говорили, покуда не вышли из-под сени сосен и не начали пробираться сквозь высокую траву и тростники обширного луга. Здесь они подошли к небольшому прозрачному, отражающему бледно-голубое небо ручью со множеством водоплавающих птиц, и Годфри, как всегда в таких случаях, взял ее на руки и перенес на тот берег, шагая по мелкой воде. Когда он осторожно поставил ее на ноги, она тихо сказала:

— Я думала, что вы знаете. Если бы не та ночь, которая привела сюда и вас, и меня, я была бы сейчас в Лондоне, в Уайтхолле на каком-нибудь празднестве или бале-маскараде. Я была бы наряжена в парчу и увешана драгоценностями, а не одета вот в это… — Она дотронулась до своего рваного платья, затем разразилась странным смехом. — Но человек предполагает, а Бог располагает! Авы…

— Я, сударыня, находился бы в таком месте, которое никогда не упоминают при дворе, — мрачно ответил Лэндлесс. — А именно — в могиле. Если бы его превосходительство не пожелал повесить меня в цепях в назидание другим.

Она вскрикнула, словно от удара.

— Нет! — пылко молвила она. — Не говорите так! Я не стану этого слушать! — И побежала в лес, начинающийся за лугом.

Подойдя к ней, он увидел, что она лежит на мшистом берегу, закрыв лицо руками.

— Сударыня, — сказал он, опустившись подле нее на колени, — простите меня.

Она отняла руки от бескровного лица.

— Как далеко мы сейчас от английских поселений? — спросила она.

— Не знаю, сударыня. Вероятно, милях в шестидесяти от пограничных аванпостов.

— А от дружественных нам племен?

— До них отсюда, я думаю, будет немного ближе.

— В таком случае, когда мы доберемся до них, сэр, — повелительно молвила она, — вам надо будет оставить меня в одной из их деревень, не доходя до водопада.

— Вы просите меня оставить вас там?

— Да. Вы скажете им, что я дочь одного из вождей бледнолицых, того, которого великий белый вождь называет своим братом, и тогда они не посмеют причинить мне вред или задержать меня. Они отправят меня вниз по реке до ближайшей заставы, а оттуда меня отвезут в Джеймстаун, а стало быть, и домой.

— А почему я не могу доставить вас в Джеймстаун — а затем домой? — с улыбкой спросил Лэндлесс.

— Потому что… потому что… вы знаете, что, если вы воротитесь в границы наших поселений, то там вас ждет погибель.

— И, тем не менее, я ворочусь, — с еще одной улыбкой ответил он.

Она ударила ладонью о ладонь.

— С вашей стороны это будет безумием! Если бы вы не были их вожаком! Но в вашем случае нет надежды. Оставьте меня у дружественных нам индейцев, а сами идите на север, в Новый Амстердам. Бог убережет вас от индейцев, как уберегал до сих пор. Я буду молиться ему, прося, чтобы он вас сохранил. О, пообещайте мне, что вы сделаете так, как я прошу, и уйдете!

Лэндлесс взял ее руку и поцеловал ее.

— Если бы вы, сударыня, были в полной безопасности и, если бы не еще одно обстоятельство, я бы ушел, ибо таково ваше желание, а также потому, что я готов на все, лишь бы избавить вас от любой, даже самой малой печали, которую вы могли бы испытать по поводу участи