— А вы, оказывается, балагур, ваша милость, — отсмеявшись, заметила моя родительница. — Как вы умудрялись столько прятать свой дар?

— Как-то повода не было его открывать, — развел руками барон. — С вами мы вечно спорим, с вашим супругом говорим о делах, а когда собирается наше маленькое общество, так и вовсе дамы сбиваются в кружок. Куда же мне лезть со своими историями? Вы же первая обвинили бы меня в невежестве.

— Но наша дочь вас расшевелила, — заметила матушка.

— Так ее светлость, как лучик светится, — улыбнулся его милость. — Глядишь не герцогиню, и настроение поднимается, и пошутить хочется.

— Как верно вы подметили, — родительница взяла меня за руку. — Ее светлость еще в бытность ребенком способна была очаровать своим шаловливым нравом и любовью к проказам. Уж на что наша воспитанница была тихой девочкой, но сестрица и из нее егозу сотворила.

— Полноте, матушка, — улыбнулась я. — Амбер всегда оставалась нашей совестью…

— А вы ногами и разумом, — парировала баронесса. — Что вам в голову взбредет, туда ноги и понесли, а совесть следом…

— Так ведь всю дорогу и увещевала, — заверила я. — Бежала рядом, причитала, уговаривала, трусила…

— Но бежала, — закончила ее милость.

— А куда же ей было деваться? — искренне удивилась я, и барон рассмеялся.

Думаю, и без лишних заверений понятно, что к имению мы подъехали в благодушном и веселом расположении духа. Впрочем, барон Стирр покинул нас с матушкой несколько раньше. Заверив, что уходит с неохотой и сожалением, его милость отправился к супруге, а мы поехали дальше.

— Может, пройдемся, матушка? — предложила я, когда заметила в окошко ограду своего имения. — Прогуляемся еще немного.

— Неугомонное дитя, — улыбнулась родительница и дернула шнурок колокольчика. — Но мне нравится ваше предложение. Погода чудесна, было бы дурно не воспользоваться этим.

Карета остановилась. Я открыла дверцу, и лакей поспешил спрыгнуть с запяток. Он откинул подножку и помог нам с матушкой выбраться наружу. Заметив перемену в наших намерениях, гвардейцы, ехавшие за каретой, приблизились, но я отмахнулась:

— Мы всего лишь решили дойти пешком, вы можете ехать в имение.

Доблестные служаки склонили головы и… спешились. Они пристроились позади, ведя коней в поводу. Матушка бросила на них взгляд и, склонившись ко мне, шепнула:

— Вас не утомляют ваши тени, дитя?

— Я к ним давно уже привыкла, — ответила я, пожав плечами. — К тому же гвардейцы – милейшие люди.

— Благодарим, ваша светлость, — послышалось из-за спины.

Я обернулась и хмыкнула, увидев улыбки на лицах своих телохранителей. С королем они не улыбались. Всегда строгие, молчаливые, будто и вовсе не живые люди. Но со мной заметно расслабились. О нет! Они не забывали своих обязанностей, не бывали грубы и не совали нос, куда их не просят, и все-таки становились более раскованными и человечными. Впрочем, государь – это государь, с ним положено быть молчаливыми и суровыми. Да он бы и не позволил вести себя иначе.

Я же совсем иное дело. Со мной они чувствовали себя свободней. Могли и заговорить, не опасаясь, что я отвечу надменным взглядом или напомню, где их место. Вели себя гвардейцы уважительно, а потому я не видела причины отталкивать их пренебрежением. На приветствие я отвечала улыбкой и зачастую замечала улыбки на некоторых лицах, когда королевские телохранители видели меня. Это было приятно, даже давало чувство некой исключительности, потому что более никому они не улыбались. Может, потому и наш разговор с герцогом Ришемом, когда он зашел извиниться за жену и попрощаться перед отъездом, так и остался неведом королю. Да и мою просьбу передать прощальную записку монарху, когда он закончит предаваться утехам, тоже выполнили.

Мне даже думалось, что, пусть не все они, но некоторые скрыли бы от короля мои тайны, если бы они у меня имелись. Возможно, когда-нибудь это мне и пригодится. Впрочем, моя жизнь была открытой. В ней совершенно не было ничего, что нужно было бы прятать от взоров, окружавших меня людей, тем более от короля. Это у него имелись от меня тайны, я же оставалась открытой книгой.

Коротко вздохнув, я взяла матушку под руку и устроила голову на ее плече. Баронесса скосила на меня глаза, улыбнулась и сама прижалась щекой к моей макушке. Так мы брели неспешно, каждая думая о своем, а может и вовсе не думая, потому что на душе царила благодать и нарушать ее не хотелось. Мой взгляд следовал за бабочкой, порхавшей впереди нас, и улыбка сама собой скользнула на уста.

— Глядите, родная моя, какая прелесть, — сказала я, указав родительнице на бабочку.

— Я уже приметила ее, — ответила матушка. — Смотрю на нее и думаю об ужасных энтомологах с их сачкам и булавками. Вот так порхает бабочка, порхает, а после приходит какой-нибудь энтомолог, ловит бедняжку и прикалывает к стене. И вроде вот она всё та же красота, но уже давно не живая, и глаз более не радует ни игривостью, ни полетом души, ни звонким смехом…

— Смехом? — я подняла голову и с удивлением взглянула на родительницу, однако быстро поняла, что баронесса говорит иносказательно. — О ком вы толкуете, дорогая моя?

Родительница, полуобернувшись, покосилась на гвардейцев, а после вздохнула и ответила:

— Всего лишь о бабочках и энтомологах, Шанни. Знаете, есть люди, подобные и тем и другим. Одни легки и шаловливы. Они порхают, радуют глаз своей красотой и резвостью. На них хочется любоваться в их бесконечно прекрасном полете. Вторые же желают любоваться бабочкой в одиночестве. Они пришпиливают бедное создание булавкой и не понимают, что остановили полет, уничтожили то, что привлекло их взор. Бабочка еще может трепыхаться, но ей уже никуда не деться и постепенно она умирает. А если энтомологу наскучит любоваться на свою пленницу, и он выдернет из нее булавку, то бабочка уже не взлетит. Никогда… — Матушка оборвала саму себя, на миг подняла лицо к небу, а после выдохнула и посмотрела на меня с улыбкой. — Будем надеяться, что какому-нибудь энтомологу прискучит его бабочка прежде, чем она утеряет яркость своей натуры. Прибавим шаг, Шанни, я ужасно проголодалась, — баронесса столь резко сменила направление своих мыслей, что я, растерявшись, лишь кивнула в ответ.

Аналогию ее милости я поняла, однако, что сказать на это, не знала. Впрочем, баронесса, похоже, ответа и не ждала. Мы все прекрасно понимали, что бабочке от ее энтомолога упорхнуть без последствий не получится. И чтобы ей не оторвали крылышки и не выжгли луг, где обитали все ее сородичи, нужно было самой сесть на стену и подставить тельце под булавку. Иначе уже быть не могло…

— Там впереди чья-то карета?

Голос родительницы вырвал меня из размышлений. Мы уже вошли в ворота и теперь брели по алее, ведущей к парадному крыльцу. Перед ним и вправду стояла карета, и я поначалу хотела напомнить, что наш экипаж уехал вперед нас, но поняла, что это не он.

— Кто бы это мог быть? — спросила я саму себя.