Марьям сначала не поняла, что я ее разыгрываю, и просто кивала, думая, что я хвалю Абу Расефа. Я продолжал:

– Так-то любой сочтет, что уж лучше ветрянку подцепить, чем тебя, а вот он – нет… Все-таки взял тебя, даже с твоим характером…

Марьям наконец поняла, о чем я говорю, но тут вмешалась Махтаб, прекращая всякую полемику:

– Ты над Марьям подшучиваешь?! Идмихляль!.. Лучше бы учился у своего зятя! Пять минут, и достаточно…

Я смотрел на Махтаб во все глаза… Молоко и мед, запретный плод…

* * *

Наавтра вечером мы поехали на тот праздничный ужин, который в честь свадьбы Абу Расефа организовали в комитете его товарищи. Я шел под ручку с Махтаб, Марьям – с Абу Расефом. Комитет занимал большую квартиру, но почти без мебели. На полу – коврики, и везде – бумаги, папки с делами, кипы листовок и брошюр, на стенах – транспаранты с лозунгами. Мы сняли обувь возле дверей; пришли мы, немного опоздав. На полу уже была расстелена скатерть и накрыт ужин – плов и жареная курица. Курицы было так много, что я пришел в недоумение: что делать с таким количеством? Некто – как я позже понял, это и был Мунис – обратился к новобрачным от имени всех присутствующих, за два часа до этого Абу Расеф сумел добиться его освобождения. Этот кудрявый человек с круглым, приятным, смуглым лицом заговорил без предисловий:

– Бисми лляхи ррахмани ррахим! Я надеюсь, что госпожа Марьям так же, как и Абу Расеф, будет работать во благо идеалов нашей веры. Борьба – вся суть нашей жизни. И простота свадьбы Абу Расефа в разгар этой борьбы – лишнее тому подтверждение. Но мы надеемся, что никто не сделает ложное умозаключение, что у нас нет денег на настоящее торжество. Слава Аллаху, он нам дает обильные милости. – Тут все хором сказали: «Аминь!» – Слава Аллаху! Слава Аллаху! – продолжал Мунис. – Прошу отведать угощение.

И вот мы с Махтаб увидели, что в течение менее чем минуты ни одной курицы не осталось. Нам повезло, что мы успели положить кое-что себе на тарелки. Глазам же нашим предстало невероятное зрелище! Челюсти арабских друзей работали с невиданной скоростью и безжалостностью, так что куриная ножка отправлялась в рот, а через мгновение возвращалась в виде маленькой косточки, похожей на сухую тонкую палочку. И жирные руки бросали этот остаточек на скатерть. Потом для подкрепления аргументации рукой зачерпывалась пригоршня риса с общего блюда и отправлялась в рот вслед за курицей. И, выдирая из бороды зернышки застрявшего там риса, пирующие восклицали:

– Аль-хамду лилляхи, как славно! Вкусно! Вкусно!

Я украдкой поглядывал на Марьям. Поймав мой взгляд, она опускала голову. Ей все это тоже было не по нраву. А у нас с Махтаб и вовсе аппетит пропал, мы с изумлением смотрели на арабских друзей: что за манера есть? После еды Мунис вознес молитву:

– Слава Аллаху, который дал нам сию малую трапезу!

Все со смехом воскликнули «Аминь». Мунис погладил рукой свой живот, напоминавший теперь живот женщины на девятом месяце, и заявил:

– Достала меня эта французская дисциплина и правильность! Хоть за едой мы от нее чуть-чуть отдохнули…

Потом он объяснил нам с Махтаб, что именно так они всегда и едят по праздничным поводам: и для того, чтобы вкус еды как следует распробовать, и для того, чтобы освободиться от французского политеса. Мы посмеялись, а Махтаб указала на гору костей на скатерти и заметила:

– А все же хорошо, что только по праздникам!

Мунис хотел добавить что-то, но Абу Расеф, извинившись, что перебивает его, объявил:

– Братья! Простите, что я не смогу присутствовать на празднике до конца. У нас с Марьям через полчаса самолет в Алжир. К сожалению, кроме как на полдесятого вечера, других рейсов не было. Мы должны завтра быть в Алжире на митинге. Кстати! Завтра не забудьте про концерт Сами Йасера…

Никто не удивился объявлению Абу Расефа. Все попрощались с ним и Марьям, а мы с Махтаб остались, удивленные, может быть, больше других. Что же это за свадебный ужин такой? Я переживал за Марьям – Марьям с ее всегдашней педантичностью и аккуратностью, с ее обязательным кружевным платочком и духами в сумочке… И вот она попала в общество этих людей, и, казалось мне, ни вперед ей пути не было, ни назад…

Присутствующие в комитетской квартире не знали, что мы с Махтаб не муж и жена, а когда узнали – конца не было шуточкам и подначиваниям, и даже строгому осуждению. Нас словно прямо тут же хотели поженить! Окружили плотным кольцом, и каждый присутствующий приводил то какую-нибудь арабскую поговорку о желательности брака, то даже аят из Корана…

С большим трудом мне удалось отбить их атаки, сославшись на то, что я должен проводить Махтаб. Мунис, однако, и тут решил по-своему:

– Мансур вас отвезет.

Я поблагодарил, мол, сами доедем, но Мансур возразил:

– Благодарить тут не за что! За бензин платит комитет, машину я использую не в личных целях, так что и благодарность излишня!

– Но какое отношение проводы Махтаб имеют к комитету? – спросил я.

Все посмеялись, а потом объяснили мне:

– Абу Расеф сказал, что вы с этого вечера будете нам помогать. Поэтому мы сейчас вместе с вами отвезем домой Махтаб-ханум и вернемся на машине сюда для работы. Подготовка митинга не ждет, сейид Али!

* * *

Марьям и Абу Расеф вернулись из Алжира через два дня. По ее словам, время они провели очень хорошо: во-первых, сразу поехали в дом его отца и матери, потом участвовали в совещаниях по подготовке митингов. Оба дня их были заполнены без остатка. А у меня день и ночь словно стерлись из памяти – так закрутился, так загружен я оказался в комитете, что себя не помнил. В основном, это была печать на машинке арабских листовок, а также сшивание брошюр. Все работали наравне, не выбирая себе дел. Так продолжалось целый месяц, до того самого главного митинга. Думаю, я этой работой хотел компенсировать то, что в свое время не помог сейиду Моджтабе. На меня все еще давил груз вины за его смерть, и в горле моем все еще стояли рыдания по поводу смерти Карима. Именно то, что на челе Абу Расефа я видел отпечаток образа сейида Моджтабы, и подстегивало меня. Совершенно точно я знал, что Абу Расеф скоро погибнет. Здесь был такой же порыв души покинуть тело, и, кстати, окружение его очень напоминало окружение сейида Моджтабы. За весь месяц, что я проработал тут, я так и не понял, кто же здесь руководитель, а кто подчиненные. Все друг другу помогали, и всеми владела бешеная спешка. Вдруг к тебе подбегал кто-то, набрасывал на плечи полотенце и говорил: «Вперед! Ванную нагрели для тебя». И ты торопился в ванную. Не успевал еще взять мыло, как дверь ванной открывалась, и кто-то входил, причем ты не видел кто, так как он из вежливости не поворачивался к тебе лицом. Он только все время произносил: «Афван! Афван!»[73]Ты тоже от стыдливости отворачивался от него, прикрывая наготу, и он начинал тереть тебе спину. Потом ополаскивал тебя из пластикового банного кувшина. Смуглые до черноты руки терли тебя и массировали. А потом, снова отвернувшись и опустив голову, он выходил, все так же повторяя: «Афван! Афван!» Так и невозможно было понять, кто же это был. И только уже выйдя из ванной, по крупным, хрустальным каплям пота на лбу и теле Абу Расефа ты понимал, что благодарить, видимо, должен его. А ведь он был главой комитета и лидером французского крыла борцов за независимость Алжира!