Или, например, ты пыхтишь над не очень знакомой тебе арабской машинкой, печатая листовки, как вдруг кто-то подходит к тебе сзади и кладет обе руки на твои плечи. И прижимается, щека к щеке, так что ты даже на миг пугаешься, как бы твоя щека не почернела… И целует тебя и говорит: «Как я рад, что вы у нас. Каждый день после намаза я еще молюсь за вас!»

Или вот ночь и тебя сморило прямо над листовками, а к тебе подходят какие-то двое, берут тебя под мышки и под коленки и осторожно относят в постель, и лишь утром, проснувшись, ты вспоминаешь, как все это было…

Утром кто-то будит тебя и дает в руки кружку с питьем: «Пожалуйте! Сейид Али! Это апельсиново-лимонный сок, я сам для тебя выжал… Чистый витамин “С”! Вчера ты очень устал…» Только выпил сок, кто-то подходит к тебе и дает три-четыре рукописных листочка: «Если не трудно, будьте добры, напечатайте!»

И ты печатаешь, согнувшись над машинкой, а тут кто-то еще рабочими рукавицами хлопает тебя по спине и спрашивает по-арабски: «Послушай! Техническую работу знаешь?» – «Нет!» – отвечаешь ты, но на это следует спокойная реплика: «Ля мафарра»[74]. И тебе все-таки приходится выйти на балкон и держать стальной уголок, который он сваривает, изготавливая основу для афишной тумбы.

Ослепленный сваркой, ничего не видя вокруг, ты трешь глаза, и кто-то еще обнимает тебя и дышит в ухо горячее, чем все прочие, и шепчет:

– Али! Прости меня, пожалуйста. Ведь ты из-за меня попал в этот переплет…

Повернувшись, ты видишь, что это Марьям, глаза которой ввалились от недосыпа, а от румянца не осталось и следа. Она кладет ладошки тебе на щеки.

– Али! Теперь я понимаю, как же сильно я тебя люблю! И Абу Расефа тоже! Вообще я всех люблю… Жаль, деда нет… И жаль, матушки нет…

Рассмеявшись, я ей отвечаю:

– Если бы они были здесь, Абу Расеф обязательно бы и их к делу пристроил!

– Это уж точно… А ты знаешь, что я вчера делала?

– Нет…

– До утра на материи рисовала и писала лозунги. То самое прикладное искусство, которое я когда-то так ругала.

Мы посмеялись с ней. Мы стали такими же, как все остальные: митинг теперь был для нас главной целью в жизни.

Все постоянно подступали к Абу Расефу с претензиями: почему он, наконец, не сядет готовить собственную речь? Но на него никакие упреки не действовали: он все так же подметал полы, мыл посуду, гладил ребятам одежду. Готовил пищу, накрывал на стол… При всем при том именно он был руководителем. И всякий раз, как мы его бранили за то, что он занимается не своим делом, а для своего, для написания речи, совсем не оставляет времени, он отвечал так:

– Еще рано! В последнюю ночь буду готовиться! А до той ночи кто знает, что случится в мире? Кто доживет, а кто погибнет?

* * *

Наконец пришла последняя ночь перед митингом. Мунис и Аднан устанавливали трибуну для ораторов, с разрешения полиции уже были протянуты провода для звукоусилительной аппаратуры. Повесили транспаранты. Парни нацепили на руки красные повязки – своя собственная безопасность. Они были на местах с раннего утра, уже засветло. Только в эту последнюю ночь Абу Расеф занялся своей собственной работой. В пять часов пополудни они с Марьям уехали из комитета.

Мы паковали листовки, брошюры и ждали утра. Утром собралось не менее двух-трех тысяч человек. Это происходило на площади рядом с Лувром и новой пирамидой. Вначале Аднан читал Коран. Затем слово взял Абу Расеф. Когда он поднялся на трибуну, ему аплодировали минут пять. Мунис попытался начать крики прославления, но не смог этого сделать – мы дали ему знак, мол, удовлетворись аплодисментами. Я, Марьям и Махтаб стояли в первом ряду. Махтаб я видел этим утром впервые за долгое время. Месяц был бешеным, без отдыха, и я с ней вообще не общался, хотя она и заходила в комитет вместе с Марьям. И сейчас вместо того, чтобы слушать Абу Расефа, я все давал Махтаб пояснения:

– Вон, посмотри на этот транспарант! Это я его вешал! И сварка опор тоже с моим участием. А эти фотографии видишь в руках у людей? Проявка и увеличение были на мне. Смотри! От химреактивов на руках следы. А эти видишь брошюры? Я их сам печатал, размножал, сшивал, упаковывал…

Терпение Махтаб иссякло. Взглянув мне прямо в глаза, она надула свои пухлые губы и фыркнула:

– Какая скромность! Скажи лучше, чего ты не делал!

Мне стало смешно: она была права. Единственное, чего я не делал за этот месяц, – не брился! Но для меня, у которого были столь неловкие руки, ни на что не способные, все эти дела были очень важны… Наконец Махтаб заставила меня прислушаться к словам Абу Расефа. До чего же он хорошо и сильно выступал…

– Свобода – это воздух! – говорил он. – Не важно, осознаешь ты это или нет, важно, что ты дышишь. Утопающему, который вырвался на поверхность, не разъясняют, сколько в этом воздухе процентов кислорода, сколько азота, воздух просто врывается в его легкие: дыши! Я это говорю тем, кто считает, что своими речами они должны нас информировать и нам разъяснять. Свобода – это аксиома, она не нуждается в разъяснениях…

В этот момент раздались крики. В толпе произошло замешательство. Мы все обернулись посмотреть, в чем дело, и увидели, что в толпе двое или трое дерутся. Хватают друг друга за грудки и кричат. Абу Расеф замолчал. И пауза в его речи тянулась долго. Мы повернулись обратно к трибуне и увидели, что он исчез. Марьям закричала:

– Где Абу Расеф?

Я сначала не очень встревожился. Увидел, что Мунис бежит к трибуне, но пока еще не понимал, в чем дело. Я подумал про себя, что он, наверное, бросился в толпу, чтобы разнять дерущихся, это на него было очень похоже… И вдруг вижу: Марьям падает мне на руки без чувств. Я передал ее в руки Махтаб и побежал к трибуне. Там лежал Абу Расеф, и в груди его зияла глубокая рана, разрывная. Увидев меня, он просиял. Отодвинув Муниса, обнял меня. И все так же торопливо, задыхаясь, но теперь очень тихо произнес:

– Сейид Али! Скажи Марьям, я исполнил долг перед ней! Если родится сын, пусть только не называют его Абу Расефом…

Белки его глаз резко выделялись на смуглом лице. Он заплакал, и слезы покатились из глазниц.

– Али! Не удалось… Не удалось…

Потом он засунул свою большую руку внутрь разрыва в груди и там столь же спокойно, как если бы доставал пачку листовок из кармана, начал ворочать этой рукой. И вот он уже достает красный конусообразный кусок мяса. Оно еще билось, и он дал мне его в руки. Ничего не говорил. Закрыл глаза и лишь тогда произнес:

– О, Али-заступник!

Мунис, Аднан и другие бросились спасать его: делали искусственное дыхание, давили на грудь:

– Дыши!

– Пульса нет! – крикнул Аднан.

А вскоре Мунис произнес:

– Все кончено…