Эйнштейны уехали из Капута в декабре 1932 года, причем было запланировано, что часть наступающего года они проведут в Принстоне, а часть – в Берлине. Но Эйнштейн был прозорливее. «Оглянись, – сказал он жене, когда они спустились с крыльца своего дома. – Ты видишь все это в последний раз»[808][809]. Ей его пессимизм показался глупым.

В середине марта нацистские штурмовики из СА обыскали пустой дом, пытаясь найти в нем спрятанное оружие. К тому времени Эйнштейн, уже открыто выступавший против Гитлера, готовил свой переезд. Он временно обосновался в курортном городке Лё-Кок-сюр-Мер на бельгийском побережье; с ним были жена, секретарь, ассистент и два охранника-бельгийца: опять существовала опасность покушения. В Берлине его зять упаковал мебель. Французы любезно перевезли его личные бумаги в Париж дипломатической вализой. В конце марта 1933 года самый самобытный физик XX века снова отказался от германского гражданства.

Джона фон Неймана и Юджина Вигнера Принстонский университет приобрел в 1930 году, по саркастическому выражению Вигнера, по оптовой цене. Университет хотел усилить свои естественно-научные факультеты и обратился за советом к Паулю Эренфесту, который «рекомендовал им пригласить не одного человека, а по меньшей мере двоих… которые знали бы друг друга и не ощущали бы себя внезапно оказавшимися на острове, на котором у них ни с кем нет близких связей. К тому времени имя Джонни было, конечно, хорошо известно во всем мире, так что они решили позвать Джонни фон Неймана. Тогда они посмотрели: кто бывает соавтором в статьях Джона фон Неймана? И нашли: некий мистер Вигнер. Поэтому они и мне тоже отправили телеграмму»[810]. На самом деле Вигнер уже приобрел отличную репутацию в темной для непосвященных области физики, которая называется теорией групп;[811] в 1931 году он опубликовал книгу по этой теме. Он согласился приехать в Принстон, чтобы посмотреть на университет и, может быть, заодно посмотреть на Америку. «Никто не сомневался, что дни иностранцев, особенно еврейского происхождения, [в Германии] сочтены… Это было так очевидно, что не нужно было обладать особой прозорливостью… Это было что-то вроде “в декабре будет холодно”. Ну да, будет. Все мы это знаем»[812].

Лео Сцилард размышлял о своем будущем в задумчивом письме к Юджину Вигнеру, написанном из Берлина 8 октября 1932 года[813]. Он, по-видимому, все еще пытался организовать свой «Бунд»: у него в крови растворено сознание того, что сейчас ему нужно совершить труд более благородный, чем наука, писал он, что ж поделаешь, теперь это знание оттуда не удалить. Он понимает, что ему не пристало жаловаться, что такая работа не подойдет ни для какой организации в мире. Он обдумывал, не стать ли профессором экспериментальной физики в Индии, так как там ему придется заниматься, по сути дела, только преподаванием, и поэтому свою творческую энергию он сможет направить на другие вещи. Одни боги знают, что́ можно найти в Европе или на американском побережье между Вашингтоном и Бостоном, куда он предпочел бы попасть, так что, возможно, придется ехать в Индию. Во всяком случае, до тех пор, пока он не найдет себе места, у него, по крайней мере, будет оставаться возможность заниматься наукой, не чувствуя вины.

Сцилард обещал снова написать Вигнеру, когда у него будет «конкретная программа». Он еще не знал, что его конкретная программа будет программой организации отчаянного спасения. Он собрал чемоданы в Гарнак-хаусе и встретился с Лизой Мейтнер побеседовать о возможностях работы в области ядерной физики в Институте кайзера Вильгельма. У нее был Ган, и Ган был великолепен, но он был химиком. Ей мог бы пригодиться мастер на все руки вроде Сциларда. Но этому сотрудничеству не суждено было состояться. События развивались слишком быстро. Сцилард сел на поезд, уходящий из Берлина, чем доказал, что был если не умнее, то по меньшей мере на сутки быстрее большинства. Дело было «примерно первого апреля 1933 года»[814].

Если раньше Паули, находившийся в безопасности в далеком Цюрихе, истолковывал события неверно, то после объявления новых законов он обрел полную ясность. Вальтер Эльзассер, уехавший одним из первых, выбрал нейтральную Швейцарию, добрался на поезде до Цюриха и направился там прямо в физический корпус Политехнического института. «Сразу за главным входом в это здание оказываешься перед широкой и прямой лестницей, ведущей прямо на второй этаж. Прежде чем я успел шагнуть на нее, на верхней площадке появилось лунообразное лицо Вольфганга Паули. Он крикнул мне: “Эльзассер, вы поднимаетесь по этой лестнице первым; я предвижу, что в ближайшие месяцы по ней взойдут еще многие!”»[815] Идея германской диктатуры больше не относилась к разряду Quatsch.

Давняя традиция антисемитской дискриминации в распределении академических должностей перекосила распределение увольнений по закону о чиновничестве в сторону естественных наук. Эта область исследований возникла позже, чем более старые гуманитарные дисциплины, германские ученые мужи презирали ее за «чрезмерный материализм», и потому она была более доступной для евреев. В медицине число увольнений достигло 423, в физике – 106, в математике – 60, а всего в области физических и биологических наук, не считая медицины, было уволено 406 человек. Берлинский и Франкфуртский университеты потеряли по трети своего состава каждый[816].

Многообещающий молодой физик-теоретик Ханс Бете, работавший тогда в Тюбингене, узнал о своем увольнении от одного из студентов, который написал ему, что прочитал об этом в газетах, и интересовался, что ему теперь делать[817]. Бете посчитал такой вопрос бестактным – уволили-то его, а не студента, – и попросил достать ему газетную заметку. Ханс Гейгер был в это время профессором экспериментальной физики в Тюбингене, куда он переехал из Берлина. Когда Бете, теоретик, поступил на работу в университет в ноябре 1932 года, «Гейгер объяснял мне свои эксперименты и много помогал в других вопросах, так что казалось, что между нами сложились хорошие личные отношения»[818]. Поэтому Бете вполне разумно написал уехавшему в отпуск Гейгеру, спрашивая его совета. «Он прислал в ответ совершенно холодное письмо, в котором говорилось, что в изменившейся ситуации от моих дальнейших услуг придется отказаться – точка. Там не было ни добрых слов, ни сожалений – ничего»[819]. Через несколько дней пришло и официальное извещение об увольнении.

В двадцать семь лет Бете был крепким и неутомимым лыжником и альпинистом и отличался необычайной уверенностью в своих силах в физике, хотя и не без застенчивости в обществе. У него были голубые глаза и германские черты;