памяти всплывало его лицо, он по-прежнему разговаривал со мной, обнимал меня, смеясь и улыбаясь. Пытаясь вернуться в настоящее, я видела только заволакивавшую всё пелену красного тумана. Чтобы вывести меня из ступора, потребовалась новая ужасная встряска.

Одну женщину по ошибке сочли мертвой. Когда повозка двинулась к кладбищу, кто-то заметил, что у нее подергивается рука. Возницу в смятении окликнули, повозка остановилась. Женщину отделили от трупов и положили на землю. Именно вид этой якобы мертвой, но живой женщины вернул меня в чувство. Ее звали Мариам. Она потеряла мужа, отца и двоих детей. Третий ребенок выжил и отчаянно нуждался в матери, ведь у него никого больше не было в этом мире.

Я склонилась над ее распростертым телом, проверила пульс: он был слабым, и она едва дышала. Я осмотрела ее, ища какие-либо телесные повреждения, но ничего не заметила. Вероятно, ее убивали шок и душевные раны. Низко склонившись над ней, я полчаса делала ей искусственное дыхание изо рта в рот, сильно надавливая руками на грудь после каждого вдоха. Малыш держал мать за руку; он хотел, чтобы она жила. Я должна была спасти ее! Хотя бы ради него я должна была…

Внезапно ее глаза открылись. Она смотрела вокруг, словно возвращалась из мертвых. Поняв, что жива, она начала кричать, кричать и кричать, называя имена погибших. Почему смерть не взяла ее, причитала она. Где блаженное освобождение в смерти? Я пыталась втолковать ей, что у нее еще остался один сын, но она была за гранью разумного, там, где никто не мог добраться до нее. Человек, чью жизнь я спасла, желал умереть.

В тот же день в деревне появились трое молодых людей загава в традиционных белых одеждах; головы их были обмотаны белыми платками, не закрывавшими только глаза. У каждого из них был пулемет. Они представились членами Освободительной армии Судана, ОАС — одной из главных повстанческих групп. Услыхав о нападении, они покинули свою секретную базу в горах и приехали для расследования. Впервые боевики показались в деревне не таясь.

Окружив их, мы рассказали о нападении. Деревенские мужчины, и мои братья в том числе, еле сдерживали гневные слезы. Они хотели только одного — сражаться. Все другие интересы исчезли. Мо и Омер были в числе первых добровольцев, и за ними последовали многие другие. Я тоже захотела присоединиться к ним, но получила отказ: женщинам сражаться не позволено. Тогда я предложила себя в качестве врача, но повстанцы ответили, что для меня найдется достаточно работы здесь, с ранеными.

Собравшись всей семьей, мы стали решать, как нам быть дальше. Но там, где должен был быть отец, зияла мучительная пустота. Будучи самой старшей из детей, я знала, что теперь должна взять на себя главенство наряду с мамой. В деревне не осталось ничего, что могло бы удержать нас, утверждала я. Большая часть домашнего скота пропала. Урожай сгорел: джанджавиды превратили нашу прекрасную деревню в залитую кровью, выжженную пустошь. Они проехали по нашим полям, разрушая оросительные каналы. Даже фруктовые деревья почернели от пламени.

Мо и Омер сделали свой выбор. Мятежники уйдут, как только стемнеет, и мои братья отправятся с ними. Они станут убивать арабов и отомстят за смерть нашего отца. Все остальное неважно. Обсуждалось бегство в Чад или в большие города, к родне. Но многие из наших пострадавших односельчан были слишком плохи, чтобы отправиться в путь, и что-то говорило мне: я обязана остаться с ними. Если я не могу сражаться на стороне мятежников, то могу, по крайней мере, использовать свои знания и навыки и попытаться спасти как можно больше жизней здесь, в моей гибнущей деревне.

— Может быть, нам лучше не уезжать, — сказала я маме. — Мы нужны тут, в деревне. Подождем, пока люди не поправятся, и тогда, с Божьей помощью, покинем это место.

Мама покачала головой:

— Надо уходить в Чад. У нас там родные, мы можем пожить у них. Заберем с собой золото и обменяем его, если в пути что-нибудь случится.

— Наше золото еще цело? — спросила я. — Я думала, все разграблено.

— Цело. Бабушка хорошо его припрятала. Можно даже сходить в соседнюю деревню и попросить одолжить нам за плату нескольких верблюдов. Так нам будет проще найти родню.

В Чаде жила вторая жена бабушкиного мужа. С ее детьми, своими единокровными братьями и сестрами, мама никогда не встречалась, но знала, как кого зовут. Если бы на их деревню напали и они пришли бы к нам за помощью, мы приютили бы их, и мама не сомневалась, что они сделают то же самое для нас. Но как нам добраться до Чада? Если по дороге мы столкнемся с джанджавидами, нам конец.

— Это долгий путь, — заметила я. — И на нас могут напасть. Вряд ли дьявольские всадники вернутся в деревню. Им уже незачем возвращаться. Мне кажется, остаться здесь было бы безопаснее.

Мама пожала плечами.

— Рано или поздно нам придется уходить. Тут все пропало и есть нечего. Гиблое место. Какой смысл оставаться?

— А у некоторых вообще ничего нет. Ни дома, ни денег, ни родственников, к которым они могли бы пойти. Не можем мы взять и бросить их. И как же раненые? Мы должны задержаться на некоторое время, помочь им.

В конце концов мы решили остаться. Тогда мои братья будут знать, где нас найти. Как только они пройдут военную подготовку и сделаются солдатами-повстанцами, они сумеют вернуться, чтобы защищать нас, так я рассуждала.

В тот вечер мужчины призывного возраста готовились уходить. Я попрощалась с Мо и Омером, но у меня не было слез, чтобы плакать, и мало сил для настоящей грусти. И вот они ушли.

В нашей умирающей деревне остались лишь старики, женщины и дети.

23

Время страха

Началось время страха. Каждую секунду бодрствования мы старались сохранять бдительность, держа открытыми глаза и навострив уши. И спали мы всегда вполглаза: что, если на нас нападут ночью? Мы жили как загнанные животные и, подобно животным, боялись неба над землей и земли под ногами. И как испуганные животные, мы ходили табуном, будто многочисленность могла обеспечить нам безопасность.

Немало хижин неподалеку от нашей уцелело. Мы с мамой и сестрой переехали в одну из них, остальные заняли наши соседи. Мы объединили скудные припасы и постельные принадлежности. Каждый вечер мы собирали у себя выживших и ужинали одной большой семьей. За едой мы рассказывали свои истории, оплакивали наши ужасные потери. Объединенные скорбью, мы делились друг