Мариам — женщина, которую я вернула из мертвых, — и ее малыш остались с нами. Каждый вечер она непрерывно плакала, и все плакали вместе с ней. Ее боль заставляла нас вспоминать, вновь и вновь возвращаться в тот ужасный день. Но за это никто ее не корил. Мариам жила внутри своей боли, и мы опасались, что она никогда из нее не выйдет. Ей нужно было выйти — ради сынишки, если не для самой себя.

Что касается меня, я изменилась за одну ночь. До нападения на нашу деревню я все еще была жертвой — женщиной, пытающейся свыкнуться со своим собственным ужасом. Теперь все мои переживания вытеснила жгучая ярость. Я хотела драться. Я жаждала сражаться и убивать арабов — тех, кто сотворил это зло. Тех, кто украл моего отца, моего чудесного, чудесного отца. Тех, кто сжег и осквернил нашу деревню.

Она была полностью разорена. То, что джанджавиды не могли унести с собой, они разгромили, сожгли и истребили. Даже деревенский водяной насос был разбит. Трупы они сбрасывали в колодец, чтобы отравить воду. Нам стало ясно, что это планировалось заранее, чтобы каждый, кому повезло спастись при нападении, немногим позже умер бы от голода или жажды. Они пришли не только убить нас, но уничтожить саму нашу способность жить.

Маленькие дети продолжали спрашивать, почему джанджавиды сделали это, почему они хотели, чтобы мы все умерли. Как отвечать на такие вопросы? Что мы могли сказать? Когда дети спали, мы беседовали. Арабские племена всегда были беднее нас: у них не было поселений, не было хлебов и было мало скота. Так откуда же у них то мощное оружие, с которым они нападали на нас?

Мы знали, что тут не обошлось без правительства. Джанджавидами кто-то руководил.

Если бы они явились лишь для грабежа, зачем было разрушать деревню? Что за выгоду им это принесло? Вероятнее всего, они действовали по приказу свыше. Осознав это, даже самый простодушный крестьянин понял, что арабское правительство решило поддержать своих и стереть нас с лица земли.

Теперь мы знали, где пролегает грань. Знали, что наш злейший враг — правительство. Впрочем, для меня в этом ничего нового не было — я давно это подозревала. Я была свидетельницей насилия над детьми в Маджхабаде. Я видела этот кошмар, и солдаты пришли за мной. Меня заставили раскрыть глаза. Вместе с отцом я выступала против арабского правительства, подавлявшего нас в нашей собственной стране. Но многие деревенские до самого дня нападения жили наивными надеждами.

Целых три недели мы существовали в этом подвешенном состоянии, где-то между жизнью и смертью. Я проводила время, роясь в руинах в поисках еды либо ухаживая за ранеными, кипятила воду и перевязывала раны, используя любые подручные средства. Я собирала лесные растения и приготавливала мази от ожогов по бабушкиным рецептам: сжигала листья в мелкий пепел и смешивала с кунжутным маслом. Я ежедневно смазывала ожоги, и многим это, похоже, помогло.

Некоторые малыши, у которых обгорело все тело и которые просто чудом выжили, мучились от страшных болей. Их бросили в горящие хижины. Каким-то образом они уцелели в аду, но кожа у них покрылась волдырями и отслаивалась, ожоги воспалялись и гноились. Я так много знала и умела, но мало что могла сделать без нужных медикаментов. Это разрывало мне сердце. Смерть была бы для них лучшим выходом, и каждый день она милосердно избавляла кого-нибудь от страданий.

Скверно обстояли дела и с психическими травмами. Я была бессильна их исцелить. Некоторые из женщин не только потеряли всех близких — мужей, детей, родителей, — но и лишились разума. Они бормотали, плакали, громко смеялись. Обхватив себя руками, раскачивались взад и вперед, часами глядя в никуда. Отказывались есть и не отличали дня от ночи. И я ничем не могла помочь им.

Когда я обходила пострадавших, все говорили об одном и том же: что делать, если они нападут опять? Как мы спасемся бегством на этот раз, без защитников? Некоторые подумывали уйти к родственникам в другие деревни, но кто мог поручиться, что эти деревни не постигнет та же участь, что и нашу? Другие планировали отправиться на юг, к Нубийским горам[10], где, как мы надеялись, наши черные африканские братья предложат нам убежище. Может быть, в этих горах мы обретем безопасность?

Или лучше бежать через границу, в Чад?[11] Это земли нашего племени, там живут наши собратья загава. Но что, если граница охраняется? Не схватят ли нас правительственные солдаты или джанджавиды, если мы попытаемся добраться до безопасного места? Или лучше попробовать большие города? Там стычки происходят редко, не исключено, что в городе у нас будет больше шансов.

Деревня вокруг нас умирала. Мы знали, что все кончено. Ей предстояло быть развеянной по пустыне, как мякине по ветру. Люди готовились к такой возможности. Вспоминали, что вон в той сгоревшей хижине жила такая-то семья. Вспоминали, какая чудесная свадьба была во дворе у таких-то. Вспоминали, как в детстве играли на вон том поле, таскали фрукты из вон того сада и заставляли глиняных бойцов сражаться в пыли у этого забора.

Была среди нас пожилая женщина, потерявшая единственное дитя. Муж ее давно умер, и теперь она осталась совсем одна. Она сидела и беспомощно причитала:

— Семьи нет… Никого нет… Все ушли…

Однажды вечером я увидела, что она бродит по пепелищу своей хижины и тоскливо бормочет. Она сочинила плач о гибели деревни.

Всадники взяли молодых

И погубили их.

Всадники взяли стариков

И погубили их.

Всадники взяли женщин

И погубили их.

Всадники взяли детей

И погубили их.

У нас нет дома,

Он погублен.

У нас нет хлебов,

Они погублены.

У нас нет молока,

Оно погублено.

Теперь наши дети пошли воевать.

Они погибнут.

Односельчане собрались вокруг, слушали ее пение и плакали. Допев, старуха сказала, что никогда не покинет деревню. Она умрет здесь. Родных у нее нет, идти некуда. Мы пытались убедить ее придумать что-нибудь и уйти, но она отказалась. К чему ей спасать свою жизнь? Все уходят, с деревней покончено, и она просто хочет умереть. У других дети, ради которых стоило бы жить. А у нее — никого.

Я чувствовала, что роль главы семьи отошла мне. Мама крепилась, но сестричка, Асия, непрерывно плакала. Да, я словно умерла в душе, но я