знала, что должна думать, работать головой и прикидывать, как спастись. Время от времени я доходила до той степени отчаяния, когда просто хочется махнуть на все рукой, но держалась.

Я беспрестанно повторяла себе, что сейчас нам нужны не жалобы и слезы, а огонь и ярость бабули Сумах. Я пыталась представить себе, что сделала бы в нынешней ситуации бабушка, настроиться на ее образ мыслей. Как бы она поступила? Я была уверена, что бабуля решила бы переехать. Она вывела бы нас из этого ада туда, где была возможность выжить. Она выбрала бы дорогу в Чад.

Мы переживем это, сказала бы бабушка. Мы загава, мы загава, и мы сильны…

К тому моменту перед нами уже маячил призрак голода, поэтому выбора не оставалось. Пора было уходить.

Обстоятельства решили за нас. Как-то раз, в раскаленный полдень, мы вновь услышали этот ненавистный звук — глухое «чоп-чоп-чоп» лопастей ротора, скребущих воздух. На этот раз никто ни секунды не колебался: все, как один, развернулись и бросились в лес. Грохот взрывов преследовал нас, когда вертолеты начали разносить деревню.

Мы были в ужасе: ведь на этот раз некому было нас прикрыть и спасти от смерти. Но тройка вертолетов, похоже, удовлетворилась тремя ленивыми кругами, взрывая последние остатки деревни и превращая их в огонь, пыль, забвение.

Шум штурмовых вертолетов, паливших по деревне, затих вдали. Сотрясаемые нервной дрожью, мы несколько часов ждали, припав к испещренной тенями земле и напрягая слух в ожидании ужасных джанджавидов, их истошных воплей и стрельбы. Над деревней стелилось покрывало дыма, но было до жути тихо. От этого делалось еще страшней, и мы гадали, не подкрадываются ли они, чтобы наброситься на нас.

С заходом солнца мы пробрались обратно в деревню. Полыхали хижины, уцелевшие при первом нападении, но никаких признаков врага не замечалось, словно вертолеты были посланы с единственной целью: добить деревню и навсегда покончить с нею. В огненном зареве, с легкими, наполненными едким дымом, мы, не теряя друг друга из виду, устроились на ночлег. Теперь стало окончательно ясно: завтра мы уйдем. Завтра мы уйдем. Завтра мы все уйдем, и деревни больше не будет.

На следующий день, рано утром, я решила в последний раз обойти своих пациентов. Я все еще была их лечащим врачом, и это входило в мои обязанности. Уходя, я предупредила маму и сестренку, что мы тронемся в путь сразу же по моем возвращении и они должны быть готовы.

Я обходила пациентов, проверяя увечья, перевязывая ожоги и делая все возможное. У каждого я спрашивала, куда он намерен отправиться, опасаясь, что некоторые из них — особенно дети не осилят дороги. Что еще я могла для них сделать?

К полудню я вернулась, но ни матери, ни сестры дома не обнаружила. Я пошла к соседу, дяде Кадиджи, который, как и мы, собирался уходить. Он был во дворе и набивал вещами старый мешок.

— Дядюшка, а где мои? — спросила я.

Посмотрев на меня, он покачал головой:

— Ушли… Приезжали на машине солдаты — прямо к вашему дому. В форме, с оружием. Задавали твоей матери много вопросов. Спросили, где эта загавская докторша, которая удрала из Маджхабада. Твоя мать сказала им, что у нее нет другой дочери, кроме Асии. Сказала, что не знает, о чем это они.

— Господи… Господи! Но где они сейчас?

— Солдаты велели твоей матери передать тебе сообщение. «Мы знаем, что она твоя дочь. Мы знаем, что ты врешь, — сказали они. — Передай ей от нас — мы ее ищем и скоро найдем. Передай своей дочери, что ей от нас не сбежать. Никогда». Это было предупреждение. И они очень испугались, твоя мать и Асия. Решили, что ждать опасно, и ушли.

— Но куда?

— В Хашму, к вашему дяде Ахмеду. В Чад бы они без тебя не рискнули. Твоя мама сказала, тебе нужно бежать. Но не туда, где тебя могут найти солдаты. Твои сказали, что ты обязательно их найдешь и вы снова будете вместе.

— А мама сказала, куда мне идти? — спросила я в недоумении.

Дядя Кадиджи пожал плечами:

— Откуда ей знать. Куда-нибудь, где безопасно. На юг, в Нубийские горы, подальше, где тебя не выследят и не сцапают. И еще вот что велено тебе передать: «Она знает, где мы спрятали ценности и золото. Пусть возьмет все, пригодится в дороге».

Как в тумане я вернулась на наш двор. Откопала тайник, набила карманы золотом. Положила в черный пластиковый пакет горсть сушеных фиников, запасной тоб и теплое платье. Затем попрощалась с дядей Кадиджи. Бросив последний взгляд на дом моего детства, я повернулась и пошла прочь. В душе я знала, что больше никогда сюда не вернусь.

Я не сказала дяде Кадиджи, куда иду. Я и сама этого не знала, и потом, мне не хотелось оставлять никаких следов для боевиков, вздумай они открыть охоту на меня. Я знала лишь, что иду на юг, что пойду на юг; может быть, попробую добраться до Нубийских гор. Путь предстоит долгий, но выбора у меня нет. Я не могла последовать за семьей: это могло бы навлечь гнев моих преследователей на головы любимых людей. В одиночестве я отправилась на юг, в иссушенную солнцем саванну, в пустыню.

В юности я видела, как правительство пыталось вербовать людей из племени загава для участия в джихаде против «неверующих» юга, включая народ нуба[12]. Я знала, что многие нуба — христиане, а другие — умеренные мусульмане. Теперь же я понимала, что религия в нашей стране роли не играет. Значение имел лишь цвет кожи. Если у человека светлая арабская кожа — он мой враг. Если черная — друг. Я решила искать убежища среди черных африканцев, независимо от их убеждений.

Я шла весь день и всю ночь и молилась Богу, чтобы он вел меня. К утру я знала, что делать. Я почти дошла до железнодорожной линии. Она ведет на юг, в Кордофан, который, в свою очередь, граничит с Нубийскимим горами. Я пройду всю дорогу, ориентируясь по рельсам. Если пройдет поезд, я спрячусь в саванне. Опасность заключалась в том, что на главных остановках в поезд садится полиция с обысками на предмет оружия или другой контрабанды и для проверки документов. Гораздо безопаснее было идти пешком.

Примерно через час после восхода солнца я достигла путей, повернула на юго-восток, и мое путешествие началось. Время от времени я миновала небольшие группы людей. Как и я, они куда-то шли по рельсам. Это