– Браво! – тихо проговорил Жан Семенович – камень удивил даже его, старого разбойника и знатока драгоценностей, он оценивающе сощурил глаза. – Браво! Такой подарок требует шампанского.

– Снова шампанское! – Пусечка поежился, словно услышал что-то неприличное. На этот раз на него обратили внимание.

Белозерцев тоже повернулся к нему, спросил удивленно:

– Чего же ты хочешь? – голос у него был негромким, неприятным, каким-то чужим.

– Водки хочу, – сказал Пусечка.

– Принести водки! – приказал Белозерцев.

Жан Семенович привычно щелкнул пальцами, передавая приказ официанту:

– Сто пятьдесят холодной!

– Нет, водка не должна быть холодной, – капризно произнес Белозерцев. – От холодной водки Пусечка простудится.

– Водку подогреть! – внес коррективы в свой приказ Жан Семенович.

– Сильно подогреть? – официант не удивился поправке. – Она же превратится в пар.

– Не до кипения же, – зашипел на официанта Жан Семенович, – тепленькая должна быть. Как чаек. Чтобы горлу приятно было.

Официант наклонил голову, щелкнул каблуками и исчез.

– А остальным – шампанское, – увидев, что Пусечка сник, плечи у него обиженно сползли вниз, Белозерцев удовлетворенно кивнул. – Выпьем за женщин, за тех, кто нас любит, – повернулся к Вике, – и прежде всего – за тебя! Ты – та самая чаша, которую нельзя расплескать – ни одной капли не должно упасть на пол, это все равно что расплескать жизнь, – Белозерцев говорил, как ему казалось, усложненно, красиво, но он не видел себя со стороны, не видел, что глаза у Вики сделались строгими и насмешливыми, у Пусечки нервно задергалось одно плечо, а Жан Семенович стал очень скучным – он словно бы попал на лекцию о происхождении жизни на Марсе.

А Белозерцев продолжал говорить. Он говорил о том, что женщины – это украшение жизни, это драгоценные камни, которые, как этот бриллиант – Белозерцев ткнул пальцем в сверкающую каплю: алмаза, – должны иметь настоящую оправу, – не медь и не латунь, а чистое золото. Еще лучше – платину, едва он произнес слово «платина», как появился официант с подогретой водкой. Поставил графин перед Пусечкой.

– Вы что, издеваетесь надо мной? – Пусечка сморщился, лицо у него сделалось, как у старого лилипута.

– Никак нет-с, – бесстрастно возразил официант и наклонил тщательно причесанную голову, прической своей он напоминал Жана Семеновича – тут любили подражать своему начальству, – как велено-с было, так я и поступил.

– Принести холодной водки, – потребовал Пусечка.

– Холодной водки нет, – прежним бесстрастным, лишенным всяких живых оттенков голосом произнес официант.

– Во всем ресторане нет?

– Во всем ресторане!

– Пусечка, ты что, хочешь мне испортить праздник? – удивленно поинтересовался Белозерцев.

– Да катись ты! – Пусечка рывком поднялся из-за стола. Повернулся всем корпусом к официанту. – Ну ты, рожа! Принеси немедленно холодной водки, кому сказано?

Белозерцев с удивлением присвистнул, хотел было разозлиться на Пусечку, но злости не было.

– Пусечка, я сейчас прикажу, и тебя отнесут в туалет и спустят в унитаз, как блевотину, понял? – сказал он.

– Не трогай его! – у Вики натянулся голос. – Разве ты не видишь – он не в себе, с ним что-то происходит!

Пусечка вновь подергал одним плечом, левым, словно птица с подрубленным крылом, в следующий миг обмяк и успокоился. Пробурчал, будто обиженный пионер:

– Ничего со мною не происходит! Просто я хочу холодной водки.

– Странно, в первый раз у меня на плавучем корыте взбунтовался боцман, – произнес Белозерцев удивленно и угрожающе одновременно – он действительно не мог понять, что происходит с Пусечкой, с человеком, которого он мог уничтожить одним плевком, который даже дышать на него боялся, не то чтобы повышать голос. – Хотя все когда-нибудь происходит в первый раз. Ты на кого баллон катишь, Пусечка? На меня?

– На тебя, – кивнул Пусечка.

– Ладно, – не удержался от вздоха Белозерцев. – Жан Семенович, не в службу, а в дружбу – двести граммов холодной водки…

– И лист бумаги, – попросил Пусечка.

– И лист бумаги, – Белозерцев хоть и удивился, но тем не менее кивком подтвердил просьбу Пусечки.

– Ты все слышал? – спросил Жан Семенович у официанта, приказал с генеральским рыканьем: – Действуй!

Потом, чуть наклонившись, поинтересовался у Пусечки:

– А бумага зачем? Заедать холодную водку?

Пусечка промолчал, на выпад не ответил. Жан Семенович разлил шампанское по бокалам, вежливо чокнулся с Викой:

– За вашу красоту, сударыня, пусть она будет вечной, и чтобы ваш султан всегда вас украшал, – Жан Семенович поймал глазами зеленый бриллиантовый лучик, выплеснувшийся из коробочки, повернулся к Белозерцеву, – и чтоб вам, Вячеслав Юрьевич…

– Султан, – Белозерцев засмеялся.

– Да, султан Вячеслав Юрьевич, чтоб вам всегда было кого украшать. Хоть и рано произносить «горько», но тем не менее пьется что-то очень горько! – он демонстративно отпил немного из бокала, пожаловался: – М-да, шампанское очень вкусное, фирменное, а пьется чего-то не так… Горчит! И черная икра с авокадо не может эту горечь погасить.

Белозерцев поднял обе руки – сдаюсь, мол, разбит, как швед под Полтавой, наклонился к Вике, поцеловал ее.

– Мало, – с сожалеющим вздохом произнес Жан Семенович.

Белозерцев поцеловал Вику еще раз.

– Все равно мало!

Белозерцев вновь наклонился к Вике, манерно прошептал ей на ухо: «Ты – моя жизнь, сейчас я понял это окончательно. И как я не мог осознать такую простую истину?» Поцеловал ее в третий раз.

– Ну вот вроде бы и горечи меньше стало, – объявил Жан Семенович, закусил шампанское икрой – выгреб ложечкой из фиолетовой дольки авокадо желтоватую слабую мякоть, отправил в рот, следом отправил ложку икры.

Около стола вновь появился официант с небольшой посудиной для Пусечки – водка на этот раз действительно была холодная, но вот какая штука: посудина оказалась обычной склянкой из-под соевого соуса, с китайскими иероглифами, нанесенными желтой краской. Пусечка все понял, но на лице его не дрогнула ни одна мышца, ни одна жилка, он согласно кивнул, взял с подноса лист бумаги, положил перед собой.

Некоторое время вглядывался в него, словно видел там какие-то незримые тайные письмена, потом достал из кармана ручку – обыкновенное шариковое «стило» с надписью «Союз», сделал размашистое движение в воздухе, словно примерялся ручкой к бумаге. «Союз»… Это ведь что-то доперестроечное, сделанное в Ленинграде. Город с несуществующим ныне названием, страна, канувшая в прошлое… Наверное, в этом и был сокрыт весь Пусечка – довольно презентабельный, современный снаружи и допотопный, примитивно-простой, как это «стило», внутри.