– Вячеслав Юрьевич, что же вы не заходите? Стол уже ждет вас, накрыт-с!

– Подожди, мой милый, подожди! – отмахнулся от него Белозерцев. – Разве ты не видишь – ждем…

– Ждем-с! – подобострастным эхом отозвался швейцар и исчез за дверью. В следующий миг на его месте оказался ослепительно выбритый, безукоризненно причесанный, благоухающий – это чувствовалось даже на расстоянии – человек в дорогом, яркого брусничного цвета костюме – это был сам… Сам мэтр, распорядитель столиков и блюд «Пекина» – он лично вышел на площадку перед дверью ресторана и широко раскинул руки:

– Вячеслав Юрьевич, дорогой!

– Жан Семенович! Давненько не встречались!

– Я как узнал, что вы будете, специально попридержал кое-чего для вас, – он подошел к Белозерцеву, поздоровался за руку, на Пусечку же не обратил внимания. – Первое – уточку по-пекински, свежайшую, не нашего, не здешнего приготовления, а тамошнюю – прямо из Китая получили самолетом, второе – заставил шеф-повара сварить черепаховый суп со старой крымской мадерой, в межблюдье будет предложен плавниковый супец, акулий, наш фирменный, к которому у вас, Вячеслав Юрьевич, никогда не было претензий, третье – есть иранская икра, экологически чистая, английская поставка, засолена на «голубой гранатке»… Знаете, что такое «голубая гранатка»? А, Вячеслав Юрьевич? – благоухающий мэтр, словно учитель на экзаменах, оценивающе сощурил один глаз: ответит Белозерцев на вопрос, который ставит в тупик всех знаменитых московских гурманов или нет?

– Соль голубого цвета, взятая с большой глубины, – та, которой икру совершенно невозможно пересолить. Правильно?

– Так точно! – Жан Семенович невольно зааплодировал.

– Ладно, Жан Семенович, чего похваляться – лучше ставь все на стол. Все, что есть. И шампанское, шампанское… Какое ты там для меня приберег? «Мадам Клико», «Редерер»?

– Две бутылочки «Редерера» числятся в заначке, обе стоят в холодильнике.

– Жан, они мои! Запиши их за мной!

В это время из-за угла вышла Виолетта, в строгом костюме из бежевого шелка, почти без украшений, только на шее поблескивала тоненькая золотая цепочка. Ее туфли и сумка точно совпадали своим цветом с цветом шелка. Впечатление она производила ошеломляющее. Жан Семенович споткнулся на полуслове, от изумления у него даже задрожал подбородок, а Пусечка… Пусечка неожиданно сделался ниже ростом, увял, превращаясь в какое-то мелкое растение – на Пусечку навалился шок. Белозерцев стремительными шагами двинулся навстречу Виолетте, держа перед собой розы, словно ружье…

Через несколько минут они уже сидели за столом.

Вика критически оглядела Пусечку, губы у нее насмешливо дрогнули, она склонилась к Белозерцеву, спросила тихо:

– А это что за… суслик? Неужто тот самый?

– Тот самый, – Белозерцев мог ответить уклончиво, но он не стал лгать – когда пытаешься что-то скрыть, это «что-то» обязательно возвращается: вранье возвращается враньем, издевка издевкой, смех смехом, правда правдой – плата за содеянное никогда не меняется, и вообще есть люди, есть силы, которые за всем этим внимательно следят, сидя там, наверху. Вранье имеет еще одну плохую особенность – о нем забываешь, а забыв, никогда уже не повторишь то, что сказал.

– Ну, Белозерцев! – растроенно качнула головой Вика.

– Я понимаю, я все понимаю… Как выразился один современник: «Нет слов – душат слезы!» Извини меня, но никакого сводничества не будет, я его взял только потому, чтобы сказать тебе: я был неправ. Не я сводник, сводником будет этот… Как ты сказала? Этот суслик…

– То есть?

– На всяком сватовстве нужны кумы, дружки, шаферы… как они еще там величаются? Так вот, считай, что этот парень и есть шафер.

– Ничего не понимаю, – проговорила Вика прежним, едва слышимым голосом и, не стесняясь ни Пусечки, ни официанта, стоявшего около их столика, как часовой на посту номер один подле мавзолея, коснулась губами его уха, – совершенно ничего не понимаю. Единственное, что могу сказать – мне этого суслика не надо.

– Не суслика – Пусечки.

– Все равно.

– Давай вначале выпьем шампанского, а потом я тебе все объясню, – Белозерцев потянулся рукой за шампанским, стоявшим в серебряном ведерке, но возникший, словно бы из-под земли, Жан Семенович перехватил бутылку.

– Позвольте, позвольте, – Жан Семенович ловко раскрутил уздечку, почти бесшумно – хлопок был слабый, едва-едва слышимый, – открыл. – Сами российские цари предпочитали шампанское производства великого Луи Редерера, – Жан Семенович виртуозно, не обронив на стол ни одной капли, разлил напиток, – и пили его только из хрустальных бокалов. Пить из стекла было запрещено.

– Энциклопедист! – похвалил Белозерцев Жана Семеновича.

– Почитываем кое-какую литературу, почитываем-с, – наклонил голову польщенный Жан Семенович. – И модное «Спуманте», производимое из бананов, за шампанское не считаем. И не держим-с. Шипучка – это шипучка, а шампанское – это шампанское. Прошу! – Жан Семенович поставил бутылку в ведерко со спекшимся сухим льдом, отступил назад. – Прошу!

– Ну, Жан, ну, виртуоз! – пробормотал растроганный Белозерцев. По его виду нельзя было понять, что у него случилась большая беда, в душе пусто и холодно, внутри носится ледяной ветер, морозит слезы, – он подготовился к этой встрече, он одолел самого себя, пережил и все телефонные звонки, и «подарок» Высторобца, и то, что его предают друзья – взять, например, любимого «парного» генерала Зверева, отказавшегося ему помочь…

«Все познается в беде… В биде», – не удержавшись, усмехнулся он, взял узкий длинный бокал с изящной ножкой, потянулся к Вике, стукнул ребрышком о ее бокал. К Пусечке даже не повернулся. Пусечка для него словно бы не существовал.

– Знаешь, Вика, я очень многое пережил за эти несколько часов…

– Знаю, – отозвалась Вика, и он, поняв все, улыбнулся ей благодарно, сделал нежный кивок.

– Я постарел на несколько лет, я понял то, чего не понимал никогда. И вообще, Вика, как сказал один поэт, «пока на грудь, и холодно и душно, не ляжет смерть, как женщина в пальто», мы суетимся, суетимся… А чего суетиться-то? Мы – никто! Знаешь, чьи это стихи? – неожиданно перескочил он с одного на другое, замер на секунду – он не ожидал ответа и хотел говорить дальше, но Вика ответила:

– Бальмонта.

– Нет. Был один талантливый поэт-эмигрант. Покончил с собой, или с ним покончили – этого не знает никто. Очень уж любил писать о женщинах и смерти – это был его конек. Однажды он заявил, что есть нечто большее, чем смерть, хотя выше смерти не может стоять ничто. И что же это? Прекрасное чувство, которое испытывает мужчина к женщине и женщина к мужчине… Мое чувство, Вика, к тебе. Я женюсь на тебе, Вика, я – не он, – проговорил Белозерцев быстро, не глядя в сторону Пусечки.

– Неожиданный поворот событий. Вот так литературное произведение, – изумленно вздрогнув, произнесла Вика. – Совершенно новый сюжетный ход!