повторял, что религиозному человеку нужно добиваться свободы в себе. Бутурлин сказал Л.Н., что он проповедует то, что Христос 1900 лет тому назад: «Может быть, вам видно дальше, чем нам, вы проповедуете, что будет в будущем, может быть, через 900 лет, а до тех пор как нам руководствоваться, каким правительством?»

Говорят – о войне, о революционных событиях, о том, какую пользу можно ожидать России от нынешнего освободительного движения, о социализме, о положении в мире, о русской истории, об опыте французской революции. Лев Николаевич, по свидетельству Маковицкого, старается уяснить, о чем думает и что хочет русский народ, «а для народа полагает себя как интеллигента паразитом». Говорят также – о докторах Пирогове и Гаазе, о музыке и живописи. Лев Николаевич вспоминает давнюю поездку в Италию, художника Александра Иванова, автора картины «Явление Христа народу». Мы не перечисляем всех тем, да они и не исчерпываются, конечно, упомянутыми в записках. Для нас главное, что врачи, друзья Толстого, для него – достойные собеседники, по плечу.

«Они все так любят Л.Н.!» – записывает Маковицкий после отъезда врачей. А Лев Николаевич, в свою очередь, заканчивает письма к ним словами: «Все помнят и любят вас».

Еще кое-что. О Захарьине

Григорий Антонович Захарьин, медицинское светило, основатель московской терапевтической школы, лечит Толстого дольше всех других врачей (более четверти века). Толстой ему особенно доверяет.

Впервые Толстой обращается к Захарьину в 1867-м, в критическую пору по окончании «Войны и мира», тяжко переживая вдруг образовавшуюся в жизни творческую пустоту. Захарьин – один из немногих врачей, к кому Лев Николаевич стремится по собственной охоте, без понуждения. Известны случаи, когда он, обычно нетерпеливый в таких положениях, ждет несколько часов, чтобы только быть принятым. Он, конечно же, не выполняет всех предписаний Захарьина, но услышать мнение Захарьина для него всегда дорого.

Завершая «Анну Каренину», Толстой снова ищет помощи у доверенного врача. В эту пору, похоже, обоим приходит на память, что исполняется как раз десять лет их знакомства; во всяком случае Захарьин воспринимает несколько неожиданное, без внешнего повода посланное к нему письмо Толстого как «юбилейное».

Дорогой Григорий Антонович,

Пишу вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать вам, что я очень часто думаю о вас и что последнее мое свидание с вами оставило во мне очень сильное и хорошее впечатление и усилило мою дружбу к вам. Прощу вас верить этому и любить меня так же, как я вас.

Ваш Л.Толстой.

Вашу книгу Хомякова читали оба с женой. Я ждал больше. Я привезу ее вам сам на днях.

Возможно, врач, без всякого намерения, творчески посодействовал своему пациенту. На последних страницах «Анны Карениной» Левин, занятый религиозными поисками, читает том богословских сочинений поэта и публициста Хомякова.

«Лучшего юбилея для нашего десятилетнего знакомства, как та хорошая минута, которой вы подарили меня своим письмом, я не мог пожелать, – отвечает Захарьин. – Десять лет назад я оценил в вас не только первого из современных русских писателей, но – еще не зная вас лично – человека, симпатии которого, хорошо видел, несмотря на всю великую объективность вашего творческого дарования, – были там же, где и мои, сам пожелал узнать вас и стал настороже вашего здоровья…»

Уважение к Захарьину, любовь и дружба, в которых признается не щедрый на такого рода признания Толстой, не мешают Льву Николаевичу в пылу спора, отстаивая свои отрицательные суждения о медицине, колебать пьедестал любимого доктора.

Когда добрый его приятель и последователь Гавриил Андреевич Русанов, человек тяжко больной, пытается защищать медицину от его нападок, он со всей своей энергией бросается в атаку:

«– Нет-с, лечить нельзя, – начал он доказывать свою любимую мысль, вспоминает Русанов. – Боткин все еще дает лекарства, а Захарьин уже понял несостоятельность их и налегает больше на гигиену, которая и привела его, впрочем, в тупой переулок. Я знаю Захарьина, и приходилось советоваться с ним. Если его советам следовать, придется всю жизнь только и думать о том, во сколько часов вставать, во сколько лечь, когда завтракать, когда обедать и пр. Жить животной жизнью. Лечиться не нужно, лекарства вместо пользы только вред приносят, а нужно жить, на сколько имеется сил. Во время лечения человек не живет, все откладывает на будущее время: «это я все потом, потом буду делать, когда вылечусь». Жить нужно в настоящем».

В суждениях Толстого, без сомнения, есть свой смысл, и немалый (об этом позже), пока заметим лишь, что несколькими месяцами раньше, страдая головными болями и расстройством желудка, Лев Николаевич весьма исправно (насколько он способен!) следовал советам Захарьина. Возражение собеседника-мемуариста, что Лев Николаевич нападает на медицину «потому главнейше, что сам здоров», также весьма основательно. Несколько лет спустя, испытывая сильное недомогание («то руки, то ноги, то живот болят»), Толстой, не дожидаясь, пока жена пригласит Захарьина, сам отправляется к нему и в связи с обнаруженным катаром желчного пузыря получает необходимые наставления: ходить в теплом, класть фланель немытую на весь живот, совершенно избегать масла, кушать часто и понемногу, пить минеральную воду (придерживаясь того самого строгого графика, над которым в приведенной беседе с приятелем посмеивался Лев Николаевич: натощак, четверть часа спустя, за час до завтрака и т. д.). Правда, сообщая в письме к тому же Русанову о своей болезни, упрямо прибавляет: «Но истинно, не для фразы, говорю, никак, к огорчению моей жены, не могу этим интересоваться, потому что не чувствую, чтобы мне насколько-нибудь было хуже при нездоровье, чем при здоровье». Софья Андреевна между тем записывает в дневник: «Я настояла, чтобы Левочка пил воды по предписанию Захарьина, и он повиновался. Я подносила ему молча стакан подогретого Эмса, и он молча выпивал. Когда бывал не в духе, говорил: “Тебе скажут, что нужно вливать что-то, ты и веришь. Я это делаю, потому что вред будет небольшой”. Но он пропил все три недели… На мой взгляд, здоровье его очень поправилось; он много ходит, стал сильнее и только спит недостаточно, часов 7; я думаю, это от слишком усидчивой умственной работы».

Как-то Толстой заглянул к Захарьину, чтобы справиться о состоянии здоровья одного из своих друзей. И тут, почти случайно, завязался очень важный для него долгий разговор, в котором он многое почерпнул для своего отношения к медицине.

«Вчера с Захарьиным я до 12 часов беседовал про веру. Он очень умен и правдив, но нельзя себе представить его невежество. Я ему говорю заповеди Христа… и говорю: “ну, вы помните”. Он говорит: нет,