Бескровный ребеночек и мальчик Тараска

В предисловии к статье английского публициста Эдуарда Карпентера «Современная наука» Толстой пишет: невозможно говорить о благотворности медицинской науки, когда ее усилиями вылечивается от дифтерита «одно дитя из тысячи тех детей, которые без дифтерита нормально мрут в России в количестве 50 % и в количестве 80 % в воспитательных домах». Эти цифры, однажды им узнанные, – в «простых» семьях умирает, не дожив до года, 50 % детей, в воспитательных домах 80 % – жгут его, не оставляют в покое.

В «Воскресении» князь Нехлюдов, приехавший в деревню, встречает худую женщину с исчахшим, но все улыбающимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков. Этот бескровный ребеночек, лишь дважды возникающий среди сложных перипетий романа, тотчас схватывается нашей памятью, навсегда остается в ней зримым образом с первых младенческих лет обреченного на вымирание народа.

«Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания…

Нехлюдов обратился к Анисье:

– Как ты живешь? – спросил он. – Чем кормишься?

– Как живу? Побираюсь, – сказала Анисья и заплакала.

Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки…»

В деревне Нехлюдов узнает и о судьбе ребенка, рожденного от него Катюшей. Какая-то женщина из недальней местности за некоторую мзду собирала по округе незаконнорожденных детей и отвозила в Москву, в воспитательный дом. Пока соберет «на отправку» троих или четверых, имевшихся прикармливала сама.

«– …Так и Катерининого ребенка повезла, – рассказывает Нехлюдову деревенская старуха. – Да, никак, две недели у себя держала. Он и зачиврел <зачах> у ней еще дома…

– Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?

– Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, – все как должно».

«Воскресение» уже обдумывается, когда Толстой узнает о «деле Скублинской», акушерки, принимавшей для выкармливания и дальнейшего устройства незаконнорожденных детей своих пациенток и замаривавшей их голодом. Он начинает писать статью, не о преступнице-акушерке – «обвинительный акт» (его слово) всему общественному устройству, при котором возможны проституция, скублинские, обездоленные дети, воспитательные дома, «где убивают детей в таком количестве, до которого не достигнет деятельность тысяч Скублинских в этом направлении».

Уже в позднюю свою пору, в 1905 году, Лев Николаевич пишет рассказ «Ягоды». На небольшом пространстве рассказа соседствуют два мира – богатой барской дачи и крестьянской деревни. И в том, и в другом мире обитают дети. В жизни барских и крестьянских детей всё – противоположно. И между собой они не общаются. Единственное, что связывает их, – ягоды. Рано утром деревенские девочки и мальчики собирают в лесу вкусную, душистую землянику, а потом продают за двугривенный барским детям.

В «Ягодах» нет бескровного ребеночка со старческим личиком, – здесь мы знакомимся с шустрым, крепким и работящим Тараской: всю ночь был с лошадьми в ночном, но, вернулся домой, и не лег спать, разгулялся, отправился с девчонками по ягоду, а после и вовсе некогда было разлеживаться – пропахивал с отцом картофель.

Крестьянские девочки, пришедшие с кружкой ягод к великолепной даче, с башней, верандой, балкончиками, галереей, любуются на висячий зеркальный шар, «в котором виднелись какие-то маленькие дома, леса, сады. И этот шар и многое другое было для них не удивительно, потому что они ожидали всего самого чудесного от таинственного и непонятного для них мира людей-господ». Им, конечно, невдомек то, что очевидно для писателя, что он рассказом своим открывает и нам: чудесный мир – не отражение в дурацком зеркальном шаре, чудесный мир – лес, откуда девочки пришли в усадьбу, пронизанная утренним солнцем молодая ореховая и кленовая поросль, роса на сочной траве, полянка, сплошь усыпанная красными и розовато-белыми ягодами. Чудесный мир – это ездить в ночное, вставать на рассвете, завтракать ломтем ржаного хлеба и кружкой молока, помогать отцу на пахоте, а не томиться от безделья и обжорства под стеклянным шаром, заменяющим солнце.

В «Ягодах» Толстой не идеализирует крестьянскую жизнь, крестьянских детей – прославляет.

В одном из писем в Москву к жене он рассказывает, как хорошо и весело провел время с крестьянскими детьми. Софью Андреевну письмо больно задело. «Жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое», – отвечает она ему. И много позже в автобиографии вспоминает: «Из Ясной Поляны Лев Николаевич мне пишет о своем общении с крестьянскими детьми, какие у него с ними разговоры и рассказыванье сказок. Я всегда ревновала Льва Николаевича к народу, к его любви к детям крестьянским большей, чем к своим, барским».

Конечно же, Толстой ни на минуту не забывает бескровного ребеночка, половину вымирающих по России детей, голод и нищету, дифтерию, скарлатину, тиф, опустошающие избы деревень, той же Ясной Поляны (не забудешь!), об этом он не устает с болью рассказывать и в художественных своих произведениях, и в статьях.

Для него нет сомнения, что жизнь крестьянина со всеми ее тяготами не только для общества полезнее, но и несопоставимо здоровее жизни господской. Более того, он убежден: пока медицина не повернется к народу, не принесет ему найденные ею средства борьбы с болезнями, до тех пор лишь постоянный труд удерживает от гибели русское сельское население. «Они и так, при всем напряжении своей работы, понемногу умирают раньше времени, женщины делаются старухами в сорок лет, 50 % детей умирает, и все вырождаются, делаются малыми ростом и уродливыми. Но стоит им ослабить напряженность этой работы – они станут, недоедая и без крова и одежды, умирать еще раньше времени, детей будет уже умирать не 50, а 70 на 100, и все еще станут мельче и безобразнее».

Когда в эпилоге «Войны и мира» Толстой пишет про Наташу Ростову, теперь уже графиню Безухову, что она с радостным лицом выходит из детской, чтобы показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, он вроде бы посмеивается, но заведомо любуется ею. И когда сообщает Фету о выходе в свет первой части книги (тогда она еще именуется «1805 год») и семейном благополучии, в котором она создавалась, что прикован цепями из детского говна к Ясной Поляне, пятно на пеленке не просто остро схваченная подробность – образ.

В «Ягодах» всё по-другому. Барчонок Гога, объевшийся земляники, «нехорошо сходил», и этому пустячному обстоятельству в доме придается непомерно большое значение. К «больному» среди ночи призван доктор. Толстой презрительно и насмешливо рисует «неаппетитную»