Выясняется, что Жанны рядом нет. Тогда Серж поворачивается к двери, которую служащие клуба уже успели захлопнуть, и снова начинает давить на кнопку звонка.

Минут десять за дверью нет никакой жизни. Но потом дверь медленно открывается, и Серж повторяет ту же процедуру. Кто-то с глухим звуком падает на пол.

Заглянув в вестибюль, он видит, что там лежит молодая девушка из обслуживающего персонала.

Тем временем Серж пробегает по залам, протяжно и страстно крича: „Жанна! Жанна! Жанна!“ Добежав до кухни, он спрашивает каких-то людей, не видели ли они девушку по имени Жанна.

Те говорят, что да, видели. И прибавляют, что за ней гонялся охранник, и она спряталась от него в ларь с бельём. Открывают ларь — там никакой Жанны нету.

— Ну у вас и охранник, — замечает Серж.

— Да, у нас безумный охранник! — не перечат ему непонятные люди.

Но Жанны всё равно нигде нету, и Серж через чёрный ход выбегает на улицу и грустный и потерянный, идёт по двору. И вдруг видит Жанну.

— Жанна! Жанна! — кричит он. — Как я рад вас видеть! Всё ли у вас хорошо?

— Да, — отвечает Жанна. — Да, у меня всё хорошо. Но, Серж! Кажется у меня небольшая проблема… Кажется, я в этом клубе забыла свою сумочку.

Они возвращаются ко входу и принимаются снова звонить в дверь. Снова никто не открывает.

Очевидцы говорят, что на следующий день клуб был закрыт.

И, кажется, навсегда.

Вот как устроена была клубная жизнь в Северной столице в наши времена».

Он говорит: «А вот ещё история, как раз про девяностые годы. Я думаю, что девяностые годы это такой бренд, вроде ковбоев на Диком Западе. Модно сейчас про них вспоминать — то, как мы были хороши, и даже с некоторыми деталями бандитского шика. Про девяностые любят вспоминать те, кто тогда был молод, у кого кровь кипела, а пиписька не висела уныло, а, как заметил американский писатель Миллер, была похожа на кусок свинца с крыльями. Кто тогда был постарше, вспоминают это не очень радостно, а уж те, кто ещё старше — вовсе не вспоминают. Не вспоминают от того, что просто перемёрли. Уж больно девяностые ускорили этот процесс — безо всякой красивой пальбы из револьверов. Но, впрочем, и на Диком Западе было вовсе не так, как в кино. Не кольты, а дробовики, не романтика, а антисанитария.

Но это я отвлёкся. Вот вам музыкальная история, которую мне поведал один питерский человек.

Жил-был певец, историю жизни которого рассказал человечеству всё тот же наш товарищ, о котором я говорил в прошлый раз. Этот певец взял у бандитов десять тысяч иностранных денег, потратил их на что-то бессмысленное — на что и сам не помнил. Помнил только, что сшил себе голубой пиджак с люрексом.

Но время длилось, и он, наконец, понял, что отдать долги не в силах. Тогда певец решил переметнуться к другому знаменитому человеку. Мирзоеву — назовём его так, потому как имена, фамилии, а также структура акцента в этой истории совершенно неважны.

К певцу пришли за деньгами, и он ответил, что все вопросы переведены на Мирзоева.

Что ж, бывало и такое. Тогда кредиторы пришли к Мирзоеву. Они немного трусили, но дело их было правое.

— Сколько он вам должен? — первым делом спросил Мирзоев, да так, будто не знал этого раньше.

Те ответили, что десять тысяч.

— Шамиль, мальчик мой, — сказал Мирзоев, — открой сейф.

Здоровенный громила открыл сейф, и всем стало видно, что он до отказа забит зелёными американскими деньгами. Люди, пришедшие за этими деньгами, невольно привстали со стульев и протянули свои ручонки к своему и чужому богатству.

— Слушай, подожди, да? — остановил их Мирзоев.

Кредиторы замерли. Их руки зависли бессмысленно, как гипсовые конечности садово-парковых пионеров.

Обращаясь к старшему из гостей, Мирзоев произнёс:

— Подожди, я сейчас тебе один история расскажу. Вот у тебя, скажем, был женщина. Ты его в ресторан водил, торт покупал, мороженое ей покупа-а-ал, шубу покупа-а-л… Вы год жили счастливо, потом он от тебя ушёл. Ушёл к уважаемый человек. Может такое быть, да?

Кредиторы с глухим стуком закивали головами, роняя их на грудь.

— Так вот. Женщина ушёл к уважаемый человек. И ты приходишь к нему и говоришь: „Я с этой женщиной год жил, мороженое ей покупа-а-ал, шубу покупа-а-ал, вот тебе, уважаемый человек, чек из магазина раз, чек из магазина два, вот тебе ещё чек. Заплати мне?“ Да? Ты, конечно, прав будешь… Но ведь уважаемый человек потом об этом людям расскажет.

Мирзоев откинулся в кресле, и, помолчав, продолжил:

— Я, конечно, могу отдать тебе эти деньги. Я пилевал на эти деньги. Но меня могут спросить, зачем вы ко мне приходили. А я ведь уважаемый человек, потому что я не вру. Я скажу, зачем вы приходили и скажу, что дал вам денег.

А вы знаете, кто такой артист. Ведь артист — он кто? Он как женщина, да. Купил себе платье — и пляшет, радуется. Артист купил себе пиджак — и тоже пляшет, радуется. Он чисто женщина, понимаешь?

Гости уже были не рады, что пришли, они сидели на чёрной коже стульев как на сковородках. Они обливались потом и порывались покинуть Мирзоева, но тот остановил их жестом.

— Ты, конечно, можешь взять эти деньги, да… Только вот представь, сидишь ты в кабаке, с друзьями, сидишь и видишь этот артист в телевизор. И ты друзьям говоришь: „Видишь этот голубой пиджак? Это я ему купил!“. И гордишься — потому что ты уважаемый человек. А вы, конечно, правы… Конечно, правы, когда хотите денег…

А они, эти деньги, уже выложены на стол грудой резаной бумаги. Хозяин делает над ними несколько широких пассов, будто фокусник на манеже. И зелёная бумага пугает гостей не хуже, чем огненные кольца — тигров.

— Да, вы правы, вы правы. Эти деньги — ваши. Но подумайте сначала…

Кредиторам не надо было думать, они, уронив пару стульев, оттянув толстыми пальцами цепочки на отсутствующих шеях, покинули кабинет.

После того, как эта история была рассказана, к нам подошёл музыкант Балабанов и сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что это враньё?

— Ну да, — отвечали мы ему.

— Враньё, враньё, — продолжил серьёзный человек Балабанов. — Я их всех знал. Пиджак был совсем не голубой…»

Он говорит: «Нет, я-то в домике живу. Не в сельской местности, а в дачной, садово-огородной. Там по зиме лучше, чем летом.

Это старые дачи веселы по лету — там сосны за высоким забором. Тишина и спокойствие.

Мне так один сторож говорил в Красково:

— Еврей, — говорит, — он сосну любит. У нас тут самое оно. Сосны…

Я тебе скажу, как приборист со стажем: по евреям надо всю окружающую действительность калибровать.

Еврей плохого не захочет.