Но разбираться с этими деталями — труд, труд тяжелый — ну его.

У этих книжек-объясняющих-жизнь-как-она-есть наличествует такая особенность — пройдёт волна ажитации, и все начинают говорить „Эко мы повелись, это же не кровь, а клюквенный сок“.

И все говорят, что давным-давно подозревали, что это смесь Коэльо с Карнеги, а хвалили из вежливости. Или потому что им нужно было написать рекламную рецензию, а дома дети некормлены.

Кстати, Карнеги действительно учит жить — и советы его толковы — включая запомнившийся мне — „поздравляйте людей с днём рождения, потому что вы можете оказаться единственным человеком, что поздравил кого-то, кто в этот день оказался одинок“. Мне безо всякой прагматики это показалось верным, да социальные сети сильно упростили это дело.

Так и с прочими такими книжками — я всё время рядом с ними чувствую себя в магазине на диване.

В общем, нужно было бы их спросить:

— А это точно, что книга, а не фильм про балерину?

Но не спросил.

В общем, чудны дела Твои.

Я думал, что этот лебедь уж где-то там, в омуте, воркует с чайкой по имени Джонатан Ливингстон.

Отчего-то вспомнил стишок, рассказанный мне ещё в конце семидесятых.

Сколько я помню, Зотов был у нас заместителем, а начальником отдела строительством канализации.

В этом я, впрочем, не уверен, память сбоит.

Уверен в другом — удивительной силе этого стихотворения, созданного его подчинёнными, которое, пронесённое памятью через года, не утратило своей силы:

И он, откинувшись на подушки, переводит дух».

Он говорит: «А я книги пишу. Заработок — так себе, да и славы немного. Я и при жизни от своих-то книг пытаюсь избавиться. „Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда“, и всё такое.

Помрёшь, всё равно дворники-таджики снесут их на помойку, и он будут там печально шелестеть страницами, пока не намокнут.

Правда, мне грех жаловаться — я однажды понял, зачем книги нужны, и особенно, книги с фотографиями авторов.

Я как-то ездил по Америке. От одного океана до другого.

И вот в одном городе случился у меня конфуз — карточка-ключ перестала открывать дверь.

Я пошёл вниз и спрашиваю негритянских красавиц у стойки этого гигантского отеля: „Во-первых, не видали ли вы моего зонтика, а, во-вторых, я к себе в номер попасть не могу“.

„Да отвалите с вашим зонтиком. Вы про него в шестнадцатый раз спрашиваете, — отвечают мне (но вежливо так, всё время улыбаясь, как у них это принято), — Что до карточки, так всё очень просто, сейчас мы карточку вам перемагнитим, только покажите нам ваше ID, господин N“.

И я понимаю, что номер зарегистрирован не на меня, а на старшего группы товарища N., а он ушёл куда-то по делам.

И сейчас я никакого N. я не изображу с помощью своего паспорта. Без паспорта — изобразить могу, а вот паспорт — это совсем другое. А пока идём мы с охранником ко мне в номер.

Он открывает и говорит — теперь найдите в этом бардаке свой паспорт.

А я ему под нос сую свою книжку, где я во всю обложку: „Видите, видите, — говорю, — какой я красавец?! Узнаёте?“

Он же, упорный, всё паспорт требует: „Очень хорошо, рад за вас, но где же паспорт“?

А потом, как удар в поддых: „А в каком жанре это написано? Эти, типа, ваши Dialogues“?

Но я храбро бросился вперёд: „Это драматургия!?“

„А вы точно знаменитый писатель?“ — спрашивает тогда меня негритянский красавец, и чувствую, что лёд тронулся.

„Офигеть, — говорю, — какой знаменитый. С самим Путиным чай пил“.

„Йопта, — говорит. — Сильный аргумент. Практически нечем крыть. А Бейонсе видали у нас вчера?“

„Да видал, клёвая чика, она ведь тут в баре матч смотрела. Ключик-то отдайте, дядя Том. Я волшебное слово знаю. Пожалуйста…“

„Ну ладно, лысенький, — отвечает он. — Потом покажешь. Если что“.

А затем охранник спустился вниз и по редкому совпадению натолкнулся на господина N, который там прогуливался: „Вы ведь, — спрашивает он его, — из России? Тут такой лысенький… По виду — знаменитость. Правда, что ли?“

Ну, тот шанса не упустил: „Такая, — говорит, — знаменитость, что не приведи Господи! Узник совести и свободы“.

Негр тут крякнул и говорит: „Ну, круто! Я и Бейонсу в один день увидал, и какого-то вашего лысого Солженицына“

Так вот зачем на задней части обложки печатают портреты авторов. Вот как раз за этим».

Он говорит: «Мы тут все лежим, думаем о вечном. О здоровье, конечно мечтаем.

А я как-то со своим приятелем Ваней Синдерюшкиным, стал рассуждать, что бы мы попросили у волшебника[5].

Я сказал, что попросил бы знание всех языков мира, и сам бы себя перевёл бы на них, потому что это, может, не обильный, зато — хлеб. Или там переводчику с экзотических языков на этот хлеб с маслом хватит — пока машины не подсуетились.

Ваня выслушал это и сказал:

— А я бы хотел, чтобы женщина испытывала бы от одного моего прикосновения оргазм.

Я вылупился на него и возразил: ну какая тут семейная жизнь, когда ты руку подашь жене, выходя из трамвая, а тут…

Он меня не слушал:

— Ты, дурень, ничего не понимаешь. Руку подал в транспорте, и тут… Попрощался с девушкой в метро, и — вот. Что от нас останется? Только эти воспоминания!

Я, впрочем, нашёл какие-то аргументы, выставил его идиотом, и каким-то радужным раздолбаем навроде прочих.

Но сердце моё было неспокойно».

Он говорит: «Я люблю письма. Звонить не люблю. Мне всегда было трудно звонить куда-то — в ЖЭК, в справочную или просто родственникам. Как-то тревожно мне было слышать чужой незнакомый голос — проще было дойти до конторы, посмотреть на вывеску и убедиться, что всё там закрыто. А как началась эта революция с компьютерами, так мне прям карта и пошла. Сперва ведь у нас никакой рекламы в них не было.

Знакомые писали, только знакомые.