А наш человек возьмёт, что даёт, или, на худой конец, что плохо лежит.

Поэтому у нас — что? Суглинок и сорная берёза, комары.

Но я люблю эту жизнь.

Я там круглый год живу. И, что важно: не в сельской местности, не в дачной, а садово-огородной. Там по зиме лучше всего — огородники дома сидят, в квартирах.

Летом как сосед для душеподъёмности на грядке Лепса включит… Лепса у нас слушают ещё, это в городе перестали.

Лепса этого хорошо слушать головой вниз, во время прополки. Когда я его слушаю головой вверх, смотря на соседа с приёмником, мне дурно становится.

А раньше-то на грядках-то Аллегрову слушали, если кто ещё помнит, что это такое.

Вот поэтому я люблю зиму и позднюю осень. Тогда у нас там нет никого, и только забытые яблоки — фигак! — бьют в мёрзлую землю.

Огородники в эту пору дома сидят, в квартирах.

А у нас в эту пору народа мало, только в лабазе разве.

Как-то пришёл я в лабаз за всякой мелочью и увидал, как готовится народ к празднику. Прям как к войне.

Вдумчиво брали бухло — тоннами. Иначе смысла нет — Новый год же на носу.

Тренируются.

Некоторые вот философствуют о таких делах — где, думают, будут пить — в городе или на даче. Раньше-то, в праздники бухло ограничивали, а то и запрещали к продаже.

Я раньше на Маяковке жил, у нас и в магазинах-то не продавали. Рядом — парад, праздник, победа, день города, страны, мира. Да и то — с какой водкой лучше выйти — с магазинной, тёплой, или полежавшей в морозильнике.

Хотя, что это я? Просто вернуться с демонстрации неясного назначения и забухать за столом.

По праздникам, впрочем, у нас всё-таки старух много затаривалось. Но это примета того, что на кладбища поедут.

Хотя многие не доедут.

Но я отвлёкся — так вот, пришёл в лабаз в полдевятого вчера и увидал перед магазином на станции парад зомби, будто из фильма какого-то.

Молча идут. На негнущихся ногах, ползут к девяти вечера (им продадут всё равно, там у нас мимо кассы пробивают).

Но зрелище безумное. Будь у меня помповое ружьё, начал бы стрелять чисто профилактически.

На станции у нас вообще — жизнь. Везде уже осенний мёртвый сам, а на станции теперь такси самопальное у перехода через пути всегда тусуется. Там, где остановка автобуса на Лукино. А раньше там сортир стоял — вот где ад был. Полвека уж его помню, а как вспомню, так запор у меня.

Ну, так я всю жизнь там жил — и дед мой жил, и мать моя.

Помню, кроме сортира, разное: вот, древний дачный ритуал походов к телефонной будке.

Вечерний светский раут, когда спадет жара.

И я там был, и прижился в той жизни. Ушлые мои товарищи делали дырку в пятнадцатикопеечной монетке, продевали в неё нитку — и звонили до опупения. Это деньги тогда были немалые.

Правда, иногда нитку пережимало, да.

Обман, да. Правда, везде нынче обман.

Никто никому не верил.

Ни правительство народу, ни народ — правительству.

Да и оппозиции кто верит?

Народ-то оппозиционным деятелям не верит. Народ вообще себе на уме. Взять любое дачное товарищество — кто-нибудь верит правлению или председателю?

Мне ещё десять тыщ ещё за новый трансформатор внести надо. Но в каждом садовом (у меня садовое) товариществе есть ещё нелюбовь к правдолюбцам, что ну сраться на собрании, из идейных соображений на дорогу не хотят скидываться, когда все уже договорились, причём сами поперёк этой дороги навалят кучу компоста и съедут в город. И вроде бы они правы в том, что председатель пустил пожить украинских шабашников и деньгами не делится, да только мне как генералу Чарноте, всё хочется вписаться к большевикам, чтобы этого Парамошу расстрелять.

Но потом — выписаться.

Жизнь зла».

Он говорит: «Я вот ездил в одну маленькую, но гордую республику. Там есть один маленький, но гордый министр. Сидит под своим собственным портретом — причём в том же костюме, что и на портрете. А напротив, тоже в полный рост, портрет жены. Масло маслится на солнце, сверкает. Такое впечатление, что жена сейчас выйдет из дверки и сядет напротив мужа. Я всё хотел разгадать эту психологию.

Каково этому министру сидеть в окружении таких портретов. Под сумрачным взглядом жены решать дела внешней политики.

Мне это очень интересно».

Он говорит: «Вот у нас на автобазе был случай. Один слесарь завёл любовницу, но по бедности это была резиновая женщина. Ну, натурально, жена прознала — всё же там помада на шее, тальком пиджак обсыпан, да и деньги стали утекать. Ворвалась на автобазу и истыкала соперницу ножницами.

Слесаря только к стенам жались».

И тут же сам хохочет. Трясётся кровать, звякает ложечка в стакане, что-то падает внутри тумбочки.

Он говорит: «Я всю жизнь по строительной части, причём самой негероической. Я по канализации специалист. Палат каменных много не нажил, нажил бетонную двушку, сейчас на пенсии. Читаю в основном, а что ещё делать?

Перед внуками за все книги в ответе. Они меня как-то спрашивают, насколько велика книга „Чёрный лебедь“

Я впал в ступор, оттого, что считал, что „Чёрный лебедь“ уже давно протух.

Ещё я думал, что вот этот мужик написал следующую книгу, у нас её перевели — „Антихрупкость“, кажется — и долго мусолили, и вот теперь уже и эту, новую, забыли.

Ну, у лебедей судьба одна — лебедь вновь поднялся к облаку, песню прервал. И, сложив бесстрашно крылья, на землю упал.

Автор всего этого дела, по имени Талеб, со всеми его книгами был певцом успеха — не в прямом в смысле „Как заработать миллион“, но из этой схемы.

Вокруг этой книги странное облако. Дело в том, что бывают такие книги, которые тебе хвалят заведомо странные люди.

Например, так мне хвалили Ричарда Баха — то есть, вот книга, что объяснит тебе всё. И не то, чтобы я не верил в то, что бывают книги, объясняющие всё, но как-то велик риск нарваться на сектантов. (Сектанты, как я тут вам говорю, это такое расширенное понятие).

Я сектантов не люблю, потому что у них не бывает чуда, сколько бы тебе не твердили, что перед тобой небо в алмазах, только оторви попу от стула и сделай пятнадцать приседаний. Чуда нет. Алмазов — тоже. И если ты смотришь внимательно, то видишь только нейлоновый полог палатки и сплющенных комаров на нём.

В обществе устойчивый спрос на книги-рецепты, написанные бодрым убеждающим тоном.

Но этот бодрый тон на меня не действует.

Я понимаю, что просто так уже не могу читать книги, написанные в этом ключе. Мне нужно его читать с таким внутренним арбитром, чтобы и внутренний сектант высказался, и внутренний экзорцист. А арбитр их должен рассуживать.